— Отдай сперва очки.
— А откроешься? Честное слово?
— Да, даю слово. — Гаврилов, побледневший, дрожащими руками привычно насадил очки на переносицу, провел пальцами по дужкам и только после этого прямо и холодно посмотрел на Волкова. — Я не хочу иметь неприятности из-за вас, Юрий Михайлович. Именно поэтому я ищу пути мирного урегулирования вашего семейного конфликта, для чего мне, разумеется, необходимо знать кое-какие подробности. Знать, чтобы действовать безошибочно. А не из обывательского любопытства, как почему-то втемяшилось вам.
Гаврилов был оскорблен, и Волков отдавал себе в этом отчет, поэтому последние слова шефа несколько озадачили его.
— Вы хотели бы к своему семидесятилетию получить «Знак Почета», персональную пенсию…
— Допустим, допустим. Ну, все. Благодарю за компанию. Я вас больше не держу. А на партком, вероятно, вызовем. — Шеф уже стоял около письменного стола, своей опоры, своего пульта управления с кнопками, телефонными аппаратами, печатями, бумагами, снабженными входящими и исходящими номерами, подтянутый, собранный, холодный, и крупные стекла очков его грозно и непримиримо блестели.
Волков бросил окурок сигареты в пепельницу и вышел из кабинета.
На улице, у подъезда нового пятиэтажного дома, где помещался институт, Волкова ждал сын. Первое чувство при виде его, как всегда, была радость. Из-под рыжей мохнатой шапки, наполовину загораживавшей лоб, смотрело молодое худощавое лицо с упрямой волковской складкой меж бровей. Дул ветер, мела колючая февральская поземка, и не было ничего необычного в том, что Андрей поставил воротник дубленки, но оттого что он поставил его как раз в тот момент, когда Юрий Михайлович по многолетней привычке собирался приложиться щекой к щеке сына и не смог этого сделать из-за поднятого воротника, чувство радости немного померкло.
— Здравствуй, отец, — сказал он голосом, который был настолько похож на голос Юрия Михайловича, что их постоянно путали по телефону. — Ты куда-нибудь спешишь? Мне бы хотелось поговорить с тобой.
— А ты что не показывался целый месяц? — Юрии Михайлович тоже поднял воротник и испытующе глянул на сына. У Андрея дважды дрогнули уголки губ: сейчас он должен был сказать что-то очень прямое и резкое; Юрий Михайлович любил это его качество — бескомпромиссную прямоту, которую сам и постарался воспитать в нем.
— Пойдем сядем в машину. Она в переулке, за углом, — сказал Андрей и прибавил с усмешкой: — У кого я должен был показываться: у отца или у матери? Или у тебя и у нее по очереди?
В новых «Жигулях» пахло заводской краской и было прохладно. Андрей включил мотор, сразу стало теплее, но и запах краски усилился.
— Опусти воротник, — попросил Юрий Михайлович, — ты ведь знаешь, я не могу разговаривать, не видя лица.
— Чем провинилась перед тобой мама?
— Она тебе жаловалась на меня?
— Сказала, ты подаешь на развод.
— Это Гаврилов звонил тебе на работу и просил поговорить со мной? — Юрий Михайлович вновь пытливо посмотрел на сына.
— Да, — ответил Андрей и закурил. — Мама тоже, но мама, конечно, не хочет, чтобы ты знал, что она просила.
— Конечно, — сказал Юрий Михайлович и тоже закурил. — А ты, Андрюша, считаешь для себя возможным судить о поведении родителей, давать оценки?
— Но я же должен знать, почему вы расходитесь? Прожили вместе почти четверть века, и вот радость… И Маринка остается фактически без отца…
— Значит, считаешь себя все-таки вправе судить.
— Папа, я скоро тоже буду отцом…
— Да, конечно, ты самостоятельный человек, муж, а скоро станешь и отцом. Ты, говорят, хороший инженер. Вот даже и своя машина теперь у тебя есть… Конечно, конечно. И все же, Андрей, я не уверен, что тебе надо вникать в наши с матерью дела. Думай, что старики посходили с ума, с жиру бесятся, еще что-нибудь, но… в подробности не надо. Ты должен позвонить Гаврилову после нашего разговора?
— Нет. Я ему ничего не должен. Еще чего не хватало… Ты уходишь к другой женщине? — с трудом разжимая челюсти и глядя перед собой немигающими материнскими глазами, спросил Андрей.
— Нет, — ответил Юрий Михайлович. — Обещай, что об этом никому не скажешь.
На чистом худощавом лице сына обозначилось выражение внутренней борьбы. Оно на несколько секунд как будто застыло, мышцы напряглись.
— Обещаю.
— Больше не задавай вопросов. Не буду отвечать.
— Неужели виновата мама?
Юрий Михайлович промолчал.
— Папа, я прошу ответить…