Сколько ни пытался позднее я заставить тебя признаться, что поступила ты, мягко говоря, неблагородно, ты не призналась и не покаялась. Ты ведь никогда ни в чем не каялась. Ты ни разу ни в чем — вслух, по крайней мере, — не признала себя виновной.
Напившись, я решил было ехать к твоим родителям и потребовать от тебя объяснений, но потом сообразил, что если я появлюсь в таком виде у тебя дома — будет еще смешнее. Я дошел пешком до гостиницы «Украина», выпил в холле чашку кофе и сел в глубокое кресло, чтобы хорошенько обдумать создавшееся положение. Разумеется, уснул. Около одиннадцати меня растолкали, тихо пригласили в комнату и попросили предъявить документы. Я предъявил паспорт. Проверяющий оказался очень наблюдательным человеком: он взглянул на лиловый штампик в паспорте, на эту отметку с датой вступления в брак, и сразу все понял.
— Родственники в Москве проживают?
— Есть, — сказал я.
— Что, у них не можешь отоспаться?
— Верно, — сказал я. — Я о родственниках как-то не подумал.
Объяснять всего я ему, конечно, не стал — на кой мне это, — да он больше и не спрашивал ни о чем и отпустил меня. Я пошел обратно по Кутузовскому проспекту и несколько раз останавливался у телефонных будок: позвонил своему приятелю Вадику, дядьке, поговорил по телефону с мамой; я сказал, что вышел с тобой прогуляться и вот заодно решил позвонить…
В половине двенадцатого я был дома. Почти тут же пришла ты, румяная, оживленная.
— Ну, соня, проснулся? — сказала ты милым голосом.
Ты даже не замечала, что я сижу в пальто. Я не ответил.
— Ты обиделся на меня? Когда ты кончишь обижаться?
— Таня, — сказал я, — нам надо серьезно поговорить.
— Ну, пожалуйста, — сказала ты, раздеваясь. — А в чем дело? Между прочим, отец одолжил нам денег.
— Очень кстати, — пробурчал я.
Ты задержала на мне взгляд и наконец заметила, что я сижу у стола одетый в пальто. Ты подошла ближе и, вероятно, услышала винный запах; да и по лицу моему, наверно, было заметно, что я выпил: я всегда немного бледнею после выпивки, ты знаешь.
— Что это значит? — спросила ты.
— Это значит, — внятно сказал я, — что, обнаружив твое вероломное исчезновение, я пошел в гастроном и выпил шампанского.
— Слушай, что за глупости?
— Почему ты от меня убежала? Я тебе надоел? — спросил я прямо.
— Я не могла добудиться. Как тебе не стыдно? Я думала, наоборот, ты будешь доволен, отдохнешь без меня…
Я не произнес больше ни звука. Я продолжал сидеть одетый и просидел бы так до утра и, может быть, даже выспался бы сидя, если бы ты, погасив свет и улегшись в постель, не позвала меня виноватым, как мне почудилось, тоном.
На другой день, вернувшись с работы, я был поражен идеальным порядком, который ты навела в квартире. У нас не только все блестело — полы, мебель, окна, — но, что самое удивительное, пахло добротным обедом. Ты была не в халате, как в те дни, а в красивом платье.
— Приходила мама? — спросил я.
— Нет, это я все сама. Мой руки…
Я готов был возликовать. Я подумал — кончился кризис и теперь у нас все будет по-человечески, мирно, ладно, и ты пойдешь на подготовительные курсы в какой-нибудь институт. Я еще не знал, что это значит, когда ты делаешь тщательную уборку и варишь вкусный обед…
Через неделю ты поступила на курсы кройки и шитья при нашем ЖЭКе.
Ты должна хорошо помнить этот ранний вечер в начале ноября: в желтом гаснущем свете солнца кружились редкие снежинки; было безветренно, сухо, но холодно. Ты шла из магазина, держа что-то, завернутое в газету, чуть наклонившись вперед и о чем-то глубоко задумавшись. Я возвращался с работы — бежал по улице от метро и вдруг увидел твою напряженную спину. У меня екнуло сердце: «Что-то случилось…»
Я не стал нагонять тебя тотчас, а еще некоторое время наблюдал издали. Спина твоя была напряжена, лицо, которое ты повернула вполоборота ко мне, когда пересекала улочку у сквера, было непривычно сосредоточенным. Да, что-то случилось, решил я и, перейдя следом узкую улочку, догнал тебя у угла нашего дома. В глазах твоих я увидел радость, ты взяла меня под руку, и мы пошли рядом. В эту минуту ты казалась мне очень родной.