— Я послал матери телеграмму.
— А где неотложка?
— Сказали — сейчас будет. Я еще раз звонил. Молоко у тебя не появилось?
— Возьми ее, — сказала ты. — Какое может быть молоко при такой температуре. Господи, скорее бы приехала мама!
Я взял на руки Машеньку. У нее было красное, вспотевшее и мокрое от слез личико. Она была голодна и, кроме того, обмочилась.
— Может, дать ей коровьего молока? — сказал я.
— Ты что, погубить ребенка хочешь?
— В четыре с половиной месяца, по-моему, можно…
— Замолчи. Скорее бы мама приехала. Где же твоя неотложка?
Сменив Машеньке пеленку, я ушел с ней на кухню, убаюкивая ее, и только-только стала она утихать — резко прозвенел звонок у двери. Это была неотложка.
Высокая женщина, с широким мягким лицом, веселая и, как большинство врачей, самоуверенная, осмотрела тебя, потрогала, пощупала и сказала, что-таки да, у тебя мастит, или попросту — грудница.
— Ничего, милочка, поправитесь, плясать еще будете на Новый год, — сказала она свежим оживленным голосом и села выписывать рецепт.
— Укол надо сделать, — сказал я. — Ведь у нее тридцать девять.
— А пенициллин у вас есть?
— Как же так, — сказал я, — вы «Неотложная помощь», и у вас ничего с собой нет?
— У меня, кажется, немного осталось… Да, ваше счастье, молодой папаша, есть немного. Ишь, голосистая какая! — сказала врач, не испытывая, по-видимому, ни малейшей неловкости.
На кухне, пока готовился инструмент, я попытался проконсультироваться у нее насчет Машеньки.
— Четыре с половиной месяца? — переспросила веселая женщина-врач. — Можете давать. Разбавьте кипяченое молоко водой, половину на половину, чуть посладите и давайте. Ничего. Все переварит крикуша этакая!..
После укола ты быстро заснула, а мы с Машенькой стали кипятить молоко. Хотя веселая докторша и не внушала мне абсолютного доверия, я все же решил рискнуть. Конечно, я мог бы еще подождать приезда твоей матери и посоветоваться с ней, но уж очень долго ее не было и уж очень, я чувствовал, страдала Машенька. Для уверенности я полистал еще брошюру, где говорилось, что самая лучшая пища — это материнское молоко, но в исключительных случаях можно прикармливать и разбавленным коровьим молоком.
Я прокипятил соску, бутылочку, чтобы все было идеально чистым, налил в стакан из кастрюли молока, потом из чайника воды и положил ложку сахара. Ну, откуда мне было знать, что ложка сахара на полстакана молока — много? Много, конечно, для четырехмесячной Машеньки…
Но как она, умница моя, пила! Ты этого не видела. Она уже исстрадалась вся — не купают, не кормят, она выплакала все слезы и, наверно, была по-своему в отчаянии. И вдруг в рот ее попадают теплые сладкие капли молока. Вместе со вкусом резиновой соски это непривычно, она выплевывает соску, но нет этого неприятного вкуса резины и нет молока. А есть так хочется! И она, умница моя, поняла, что надо потерпеть. И выдула все молоко, которое я ей приготовил. Понимаешь, в эти минуты я чувствовал себя кормящей матерью: я был человеком, дающим из себя жизнь другому. И я не мог не любоваться дочкой, которая жадно охватила розовым колечком рта соску и вовсю работала щечками и руками и сопела носом-пуговкой, вытягивая из бутылки молоко.
Твоя мать все не приезжала. Было уже около десяти. Я еще раз сменил Машеньке пеленку, поносил на руках и, когда она уснула, осторожно положил в кроватку. Ты в это время пробудилась — я это понял по твоему дыханию. Я коснулся ладонью твоего лба, и мне показалось, что он стал не таким горячим. Ты погладила мою руку и сказала шепотом:
— Ты сам-то что-нибудь поел?
А я, честно говоря, как-то не заметил этого: по-моему, что-то пожевал на ходу; но сейчас почувствовал, что очень голоден.
— Принести тебе бутерброд с колбасой? — спросил я.
— Ага, — сказала ты моим словом. — Или, лучше, я сама выйду на кухню. Подай халатик. Мама с отцом, наверно, в гостях и не приедет сегодня. Который час?
Ты надела халат и, придерживаясь за меня, вышла на кухню.
— Не разболится у Маши животик? — спросила ты, посмотрев на бутылку с соской.
Больше ты ничего не спрашивала. Мы поели, попили чаю и легли спать.
…Машенькин плач раздался сперва будто где-то в бесформенной черноте сна, в глубинах утомленного сознания. Он был досаден, назойлив, и мне хотелось застонать — так тяжело было подыматься.
— Конечно, разболелся у девочки живот, — сказала ты громко и раздраженно и откинула одеяло, намереваясь встать.