— Я?! — воскликнул Слава. — Да никогда в жизни… — И осекся, повернул к Светлане унылую физиономию, вытянул шею. — Послушай, помоги мне, а? В парке знаешь как за такие дела секут? А я только начинаю. Могут выбросить в два счета…
— Чем же тебе помочь?
— Припрячь анкету, а? Пока ей хода не дали. Ты ведь здесь свой человек. — Слава с надеждой смотрел на остроносый Светин профиль. — Припрячь, а? Ведь не заметят, если бумаги не будет. А у меня судьба…
Мелькнула мысль: не пообещать ли ей подарок? Да ладно, может, и так обойдется — молчит, думает. Кажется, верный ход нашел. Но пауза что-то затягивалась. Повеяло холодком. Слава забеспокоился.
— А я тебе подарок сделаю. Или деньгами могу дать, — поспешил он. — Ты только не думай, что я вроде купить тебя хочу. Нет. Просто отблагодарить, понимаешь… Я даже сейчас, сейчас…
Он вытянул ногу в плотных заморских джинсах, чтобы удобней было достать кошелек. На коротком мизинце тускло блеснул зеленый перстень. Света перехватила его руку.
— Нет уж, Слава, сам плати. За все… Все расплачиваются за ошибки. Каждый за свои. Я тоже сама плачу за свои. И ты, Славка, плати. Полной ценой, иначе и себе и другим много горя принесешь…
Слава не успел осмыслить ее ответ, как Света выскользнула из машины. От слабого толчка дверь не дотянулась до своего места и, обессилев, остановилась, пропуская в щель холодный воздух улицы…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Назначенное на понедельник селекторное совещание перенесли на воскресенье.
В последнее время «селекторка» участилась — приближался конец года, и министерство беспокоилось о выполнении плана. На предстоящее совещание вызывались автобусники, однако управленческое начальство не хотело рисковать, возможно, министр поинтересуется и таксомоторными делами, мало ли какие вопросы могут возникнуть? Лучше пусть явятся и руководители таксопарков…
Интересно, успели сообщить Мусатову? В субботу Мусатова не было дома, вероятно, уехал за город, на дачу. Тарутин с сомнением взглянул на бледно-серое предрассветное окно, в которое ветер метал снежную крошку, и, протянув руку, нащупал папиросы. Сколько раз он давал себе слово не курить натощак и не сдерживал…
О прошлой близости Мусатова и Вики Тарутин старался не думать. Больше, пожалуй, его тяготило чувство вины перед Мусатовым. А собственно, в чем его вина? Он даже и не знал, что Вика знакома с Сергеем, не говоря уж о каких-то близких отношениях. Почему он должен думать об этом? Вообще, постоянное самокопание, угрызения совести, черт возьми, когда-нибудь сыграют с ним злую шутку…
Тарутин приподнялся на локте и взглянул на будильник. В полумраке комнаты с трудом различались стрелки — без четверти пять. А будильник поставлен на пять. Сколько же времени он спал? Последний раз он позвонил Вике в половине первого ночи. Телефон не отвечал. Он звонил ей весь вчерашний вечер. Только однажды, где-то около одиннадцати, подошла тетка и сказала, что Вики дома нет, когда придет — неизвестно…
Тарутин решительно отбросил одеяло и сел.
Тяжелый махровый халат лежал на спинке стула — подарок мамы. Удивительно, что бы мама ему ни дарила, любая чепуховина рано или поздно оказывалась пренеобходимейшей вещью. Как он тогда отбивался от халата: и места в чемодане нет, и яркий слишком! Столько времени провалялся в шкафу. А однажды надел и теперь не снимает — привык и полюбил. Неплохо бы сегодня заказать телефонный разговор с Ленинградом, недели три не разговаривал с матерью. В последний раз звонил, застал мужа сестры. После отъезда Тарутина из Ленинграда мать съехалась с сестрой, разменяв свои квартиры на одну общую, большую, пятикомнатную, в старом доме на канале Грибоедова. Семья у сестры большая, шумная, добрая — трое детей, муж зубной врач, отличный человек, добряк, хлебосол. И умница. Да и сестра человек славный. В одном она с матерью не сладит — шестьдесят пять лет матери, а все не бросает работу хирургической сестры. Говорит: уйдет профессор на пенсию, тогда и она с ним. А профессор ее дубок, восьмой десяток разменял, а все оперирует. Их в больнице называют «могиканами». Несколько лет назад, овдовев, профессор сделал матери предложение. (Как раз Тарутин в это время был в отпуске, в Ленинграде…) Мать пришла вечером домой с букетом гвоздик. Ничего в этом удивительного не было — больные нередко преподносили ей цветы. Но тогда мать пришла какая-то необычная — смущенная, тихая. И все это заметили. «А мой-то знаете что учудил? — Все знали, кого она имела в виду. И выжидательно молчали. — Предложение мне сделал, старый козел. И цветы вот. Умора…» И сама смеется тоненько. Руками всплескивает. И ресницами моргает часто-часто, словно хочет слезы подавить. Добрая, милая, родная мама. Солнечный зайчик. Маленькая, светлая… А потом состоялся семейный совет. Неофициальный, так, между делом, за чашкой чая, точно это просто незначительное происшествие, не более — иначе мама рассердилась бы. Осторожно надо, осторожно. Он и сестра были не против. А зубной врач при каждом упоминании хохотал и хлопал себя по коленям… «Ну вас всех, придумали тоже, — говорила мама. — Мало я на него в операционной нагляделась. Тридцать лет вместе… Ну и чудик! Всего можно было ожидать, но такого?!.»