Это был ход в просторную, естественную пещеру, явно не тронутую киркой гнома. В центре её, на небольшом естественном возвышении, стояла статуя. Древняя, высеченная из цельного куска какого-то тёмного, почти чёрного камня, она изображала коренастого воина в полном боевом облачении, с огромным двуручным молотом в руках. Лицо его было суровым, но исполненным какой-то внутренней силы и мудрости. Величественная, даже в своем нынешнем состоянии, статуя излучала ауру древности и могущества.
— Дикаис… — благоговейным шёпотом произнес Эйтри, снимая шлем. — Бог-справедливости и науки… Здесь? Это же святилище? Я никогда не слышал даже упоминания о нём…
Святилище было осквернено. Статуя была измазана грязью и какой-то вонючей слизью, на прочном камне были следы зарубок от ятаганов и молотов орков. На ней были нацарапаны грубые, похабные орочьи символы и ругательства. Это было буквальное такое святотатство.
Эйтри и другие гномы застыли, их лица потемнели от гнева и скорби.
— Твари… — прорычал один из них, сжимая кулаки. — Даже богов не боятся…
— Эйтри, — сказал я, чувствуя, как силы покидают меня. Голова кружилась всё сильнее, ноги подкашивались. — Отправляй остальных. С ранеными, с добычей. Пусть уходят. А мы… мы тут немного задержимся.
Эйтри непонимающе посмотрел на меня.
— Рос, ты…
— Нам надо побыть тут, — перебил я его, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, хотя он больше походил на шёпот. — Это важно.
Он колебался мгновение, но потом кивнул. Видимо, мое прозвище «Победитель тролля» все-таки давало некоторые бонусы к убеждению. Отдав распоряжения, Эйтри остался со мной, пока остальные гномы, бросая сочувственные и немного испуганные взгляды на меня и осквернённую статую, поспешно покидали пещеру.
Когда мы остались вдвоём, я, шатаясь, подошел к статуе. Несмотря на сильную боль, на слабость, которая туманила сознание, что-то в её скорбном, поруганном виде тронуло меня до глубины души. Это было не просто изваяние. Это был символ. Символ веры, стойкости, чего-то настоящего, что эти тупые, жестокие орки пытались уничтожить, растоптать. И во мне вскипело какое-то иррациональное, почти детское желание — это исправить.
— Воды… — прошептал я, обращаясь к Эйтри. — И… тряпку. Любую.
Эйтри, с удивлением глядя на меня, молча протянул мне флягу с водой и подал мне из походной сумки ветошь для очистки оружия и доспеха.
И я, к собственному изумлению, начал сам, своими руками, очищать статую от грязи, от орочьей скверны. Вода смешивалась с грязью, смывала и снимала её.
Я стирал похабные рисунки, отмывал запекшуюся грязь, стараясь вернуть этому древнему лику хоть часть его былого величия. Это было странное, почти медитативное занятие. Боль отступала на второй план, вытесняемая каким-то новым, непонятным чувством. Уважением к поруганной статуе?
Это отняло у меня последние силы. Мир вокруг начал меркнуть, звуки затихать. Я успел стереть последний орочий символ с каменного сапога Дикаиса, и в этот момент ноги окончательно подогнулись. Темнота сомкнулась перед глазами, и я рухнул без сознания к подножию очищенного мной божества. Последней моей мыслью было: «Интересно, зачтётся ли мне это… как хороший поступок… в этой безумной игре…»
Сознание возвращалось медленно, неохотно, как утопленник, вытащенный на берег. Сначала — боль. Тупая, всепроникающая, она пульсировала где-то в боку и в плече, отзываясь на каждое движение, на каждый вдох. Потом — холод. Липкий, промозглый, он пробирал до костей, заставляя дрожать всем телом. И, наконец, звуки. Приглушённые, неразборчивые, они постепенно обретали форму: тяжелое дыхание, скрежет камня, чей-то встревоженный голос…
Я попытался открыть глаза, но веки показались свинцовыми. С трудом разлепив их, я увидел над собой низкий, тёмный свод пещеры, едва освещённый колеблющимся пламенем факела, воткнутого в расщелину скалы. Рядом, склонившись надо мной, маячило знакомое, бородатое лицо Эйтри. Его обычно суровые черты были искажены тревогой и… чем-то ещё. Отчаянием?
— Рос… Рос, ты меня слышишь? — его голос звучал глухо, как из-под воды. Он что-то делал с моей раной, задрав доспех и разрезав штаны. Кажется, пытался сшить рану, стянуть края грубой ниткой, но руки его были неловки, а нитка, перемазанная кровью, выскальзывала из пальцев. Кровь, тёмная и густая, все равно сочилась, пропитывая мою одежду и спину. Я чувствовал, как она течёт, тёплая и липкая, и с каждой её каплей уходили силы.
— Кажется… слышу, — прохрипел я, пытаясь сфокусировать взгляд. Голова кружилась, как после хорошей пьянки, только вместо веселья была тошнота и слабость. — Что… что случилось?