Голос у мамы усталый. Нет, покорный!
— Да кто же сейчас выдает насильно? — взрываюсь я.
— Голодно им, трудно. Ты же знаешь, как они бьются. А жених из богатого дома.
— Но у них такая мать! — Я еще не могу поверить. — Она же все понимает. Ведь у Тахиры талант, ей учиться надо!
— Плачет она, но что делать? Что делать?! Говорила я с ней. Твердит: «Если бы жив был отец». Ведь четверо у нее. Чет-ве-ро! Жить как-то надо. Давай-ка ложиться, два часа скоро, а ты не спишь.
Увозили Тахиру в воскресенье.
Мы сбежались, как по сигналу тревоги, едва различили у них во дворе глухие, барабанные удары в бубен. Вся Некрасовская высыпала из калиток — поглазеть, посудачить. Мы держались вместе: Маня в форменной шинели, я, Танька с Вовкой. С Танькой мы не разговаривали, но ее большие, испуганные глаза нет-нет и встречались с моими. Потом Вовка исчез куда-то, а мы, теснясь и перебрасываясь словами с Маней, заглядывали в ворота.
Во дворе, у своих загородок, переговаривались соседи. Покачивали головами. Это до странности напомнило мне другое, виденное однажды. Тогда у них тут умер какой-то дядька, и все стояли так же, группами, тихо переговаривались и качали головами.
Появился Вовка — с малиновым лицом. Дышал запаленно. А с ним почему-то Сережа. Белее стенки! И волосы потемнели от пота, растрепались влажными колечками. Нас он не замечал. Смотрел в глубину двора черными расширенными зрачками.
Потом быстро прошел в ворота. Вовка ринулся за ним.
Проснувшись, затараторили бубны, затрубил карнай. Там, в глубине, почувствовалось шевеление. Звуки сдвинулись, поползли, к ним добавились вскрики и плач.
— Идут!
Из-за поворота брызнули ребятишки. И тотчас комом вывалилось пестрое, полосатое.
Яростно били бубны, вертелись в толпе плясуны в новых халатах.
Чудовищным хоботом рыскал карнай, трубя, обшаривал жадно воздух.
Мы наконец увидели Тахиру.
Была она закутана в белое и сидела высоко в седле вместе с их старшеньким, Назиром. Лошадь вел под уздцы какой-то узбек.
Валила толпа из ворот, крича что-то радостное и приплясывая.
Мы ждали. Показалась лошадь, ее костистая, огромная голова, влажный глаз, дрожащий в ресницах. Надвинулась рыжей массой, обдала пахучим теплом.
— Тахира!
Она оглянулась — скользнул невидящий взгляд — и снова припала к братишке, билась замотанной головой о его худые лопатки.
Свадебная процессия свернула, растягиваясь, на мостовую.
Я увидела Сережу. Он шел обочиной, стараясь не отстать от лошади. И все смотрел на Тахиру.
Она казалась такой маленькой — сжавшийся белый комочек, приникший к другому, вовсе уж маленькому и беззащитному.
Больше мы не видали Тахиры.
Как-то я повстречала Назира. Он объяснил: домой ее не пускают новые родственники.
— Но ей там хорошо, — добавил Назир. — У нее всегда есть шурпа и лепешка.
«А у вас?» — чуть не спросила я.
Спрашивать было незачем, достаточно поглядеть на Назира.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Я еще ничего не поняла. Я еще не знала, что это конец, все. Я еще не знала Вовки. Вовкины глаза вдруг сделались как щелки.
— А ну повтори, шо сказала!
— Нужно будет, повторю, не беспокойся, не заржавеет!
Я готова была сгореть со стыда.
… Мы с Вовкой шли из кино. Первый раз мы ходили в кино одни, без Таньки, и нам было так хорошо вдвоем… Вовкины глаза голубели ласково, покорно, а плечо нет-нет и касалось моего плеча. И тогда у меня слегка кружилась голова. Но я старалась не показывать Вовке вида. Язык помогал мне, он работал как бы помимо меня, и слова слетали с него без задержки.
Так мы и шли: вспоминали фильм, а сами ждали — сейчас наши плечи соприкоснутся.
Вовка переживал военные эпизоды.
— Самый верный способ уходить от собак — по воде… А в избушке? Шо то за бой: та-та-та, и все. Можно было продержаться хотя бы час…
Я смотрела этот фильм третий раз (а буду смотреть — десятый). И сейчас говорила Вовке, какая счастливая артистка: это ей посвятил поэт известные всем и каждому стихи «Жди меня». Вовка этого не знал. Теперь мне хотелось растолковать ему еще и другое: как здорово получилось, что она смогла ответить поэту. Сыграла свою Лизу — именно такую, до конца верную в любви, идеал поэта. Нет, вряд ли, говорила я, это была игра. Ей и не надо было ничего играть — просто оставаться такой, какая она есть. Иначе зачем посвящать ей стихи?
— Придумаешь тоже, — фыркнул Вовка. — Артистка она артистка и есть. Шо хочешь тебе сыграет. А та, вторая, как ее? Она скажешь, тоже такая, как есть?