Солдат узнавал про мои успехи первым — раньше мамы и бабушки. Но и в дни триумфов, когда меня переполняло торжество, глаза его смотрели с прежней строгостью. Под их неподкупным взглядом становилось совестно… нет, противно! И остальную часть дороги я добросовестно ругала себя. Но изнутри, не поддаваясь, перла хвастливая радость…
Пора, пора было расправиться с этим и другими своими пороками — завистью, трусостью, враньем. Я решила вести дневник новым своим, «взрослым» почерком.
Вечерами, таясь от мамы и бабушки, записывала туда события дня и — дотошно, по пунктам — дела, намеченные на завтра. Но скоро мне стало скучно вести дневник: писать о себе оказалось нечего, событий, собственно, никаких, а дела до смешного мелкие. Ну, зарядка, ну, завтрак… школа… И дальше, после школы, такая же нуда.
Я решила взяться за Люську: пора бы и читать, не маленькая, скоро четыре года. Люська, однако, еще не умела требовать с себя. Запомнила букву «о» и решила, что с нее хватит. Она тыкала пальцем в страницу и кричала:
— Вот «о-о», еще «о-о», вот еще…
И начинала хныкать, когда ей показывали другие буквы.
Вырабатывать характер у Люськи мне не дала бабушка. Почему это именно бабушки считаются лучшими воспитателями?
А «мой» солдат? Он многому научил меня.
А еще помог мне понять Вовку. Чем-то они были похожи — солдат и Вовка. И у солдата был не очень-то удачный, но такой же непримиримый рот, а под каской, наверное, прятались точно такие уши…
Я давно не сердилась на Вовку. Он был прав — и тогда, с Маниным хлебным довеском, и теперь, вычеркнув все, что у нас было, за одно-единственное дрянное слово, слетевшее с моих губ. Да я и сама не прощу себе этого единственного раза… Как мне хотелось сказать об этом Вовке! Но он в упор не видел меня.
А скоро сделать это стало вовсе невозможно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
— Ли-на! Ли-на! Лина! Лина!
Что они, с ума посходили?!
Я срываюсь с места, подброшенная, как пружиной, настойчивостью общего зова. Помедлив в остолбенении, у меня за спиной ахает о парту вздыбленная крышка. С шелестом, похожим на всхлип, рушатся сбитые чьи-то учебники и тетрадки.
Врезаюсь в толпу девчонок (они, как всегда, подпирают стенку в зале).
— А? Что?
— Ха-ха-ха!
Я отшатываюсь — меня словно ударили по лицу.
— Ха-ха-ха! — девчонки хохочут еще дружнее.
На мгновение я ощущаю себя затравленным зверьком. Сколько их на меня одну? Безжалостные, чужие, они стерегут меня в прорези смеющихся глаз. Нет, теперь смотрят в сторону, в одну интересную всем точку.
Я невольно прослеживаю общий прицел и упираюсь… в Сережу.
И хотя я почти не думаю теперь о Сереже и давно поняла про него и Тахиру, я вспыхиваю вся с головы до пят.
Девчонки хохочут, уличающе тычут в меня пальцами.
— Вы… Вы… — Я готова кинуться на них с кулаками. Но вместо этого, растолкав девчонок, бегу в класс. Подлая, подлая Четвертинка, это она предала меня! Пусть старая, прошлая, но это была моя тайна, и она не смела, не смела!..
На полу между парт грудой лежат сваленные мной учебники, и я наступаю на них зло. Я жалею об одном: почему они не Танькины. С каким наслаждением я топтала бы их!
А назавтра все повторилось… И в следующие дни, стоило Сереже показаться в зале. Сам-то он, похоже, не замечал, что сделался героем дня. Но Вовка… Он, конечно, все видел и слышал. И мне было невыносимо думать, что он теперь всему поверит.
Но самое непонятное, самое гнусное была я: за ночь у меня начисто отшибало память, и я снова прибегала на крики!
Или память здесь ни при чем? И тут другое?
Я же все время жду. Жду, что девчонки хватятся меня и позовут. Вот так и позовут однажды — хором, неистово. Как кричат тому, кто нужен позарез…
Жду, что хватятся, и прибегаю.
И девчонки хохочут — визгливо, будто им щекочут пятки.
Это было похоже на прежнюю историю, с судками. Только хуже.
Но почему опять я?
Я пыталась понять и себя, и других. Почему это так — я будто тоже живу без калитки? И всякий, кому не лень, может заглядывать в мои окна. Почему в них смотрит столько недобрых глаз? А каждый воришка цепляет оттуда, что хочет, своим воровским крючком.
Или, может, это мои глаза недобры? И зря я так щурюсь на девчонок? Вот, скажем, Фарберушки… Они-то при чем? А Мага?