— Я поговорю с ним, как только смогу. Пожалуйста, не уезжай из Топики.
— О Талли, — сказал он, — с меня хватит.
— Может быть, она тебе снова понравится? — с надеждой спросила она.
— Талли, прекрати, — сказал Джек. — Ты же знаешь, мне здесь жизни нет. Я не хочу тут оставаться, и ты тоже. Слушай, мы можем уехать в Калифорнию, и я сниму дом в каком-нибудь большом городе, и буду работать там круглый год, и ты тоже пойдешь работать, как только захочешь. Талли, мы оба этого хотим. Так чего же мы ждем?
— Я поговорю с ним, — сказала она твердо. — Я все еще неважно себя чувствую.
— Я знаю. Подумай, как тебе были бы полезны теплый климат и солнце.
Она прикрыла глаза и посмотрела на Дженнифер.
— Наверное, это здорово, — сказала она.
— И чего же ты ждешь?
Она покачала, головой.
— Джек, все не так просто.
— Ну и что?
Она попыталась подумать, что же было еще. Что-то ведь было. Что-то большое, как гора Святой Елены. Огромное, как пустыня Гоби. Такое же мучительное. Такое же непреодолимое.
— Робин не отдаст мне Бумеранга, — сказала она угрюмо.
В комнате было слышно только чмоканье Дженнифер. Талли вдруг снова ощутила за спиной тяжелое дыхание. Наконец Джек спросил:
— Талли, так как же?
Талли не отвечала.
— Я не отдам Дженнифер, — сказал Джек, дрожащими руками дотрагиваясь до головки ребенка:
Талли все еще молчала.
— Талли, — мягко сказал Джек, наклоняясь и заглядывая ей в лицо. Неужели ты позволишь мне уйти?
Нет! — хотела закричать Талли, но не произнесла ни слова.
Уложив вечером Бумеранга спать, Робин прошел в спальню и сел у окна. Он сидел, а Талли лежала, уставившись в стену.
— Значит, так, Талли. Хедда рассказала мне, что приходил Джек, — начал разговор Робин.
Талли, не глядя на него, кивнула.
Робин молчал, пока веки ее не задрожали.
— Ну хорошо, сказал он. — Чего же ты хочешь?
«Я хочу, чтобы все было так, как было. Я вообще не хочу, чтобы что-нибудь происходило», — думала Талли.
Робин продолжал.
— Талли, я хорошо тебя знаю. Я знаю, ты хотела бы, чтобы все было так же ясно и четко, как раньше. Я бы искал выход, а ты продолжала бы поступать по-своему. И вот к чему мы пришли. Если я терпел до сих пор и ничего не предпринимал, то только потому, что ждал, когда ты придешь в себя. Но — увы. В себя ты не пришла. И выхода я теперь не вижу.
Я почти принял все, закрыл глаза на твои приходы и уходы, но ты сделала все, чтобы это стало невозможным. Он назвал ребенка Дженнифер Пендел. Почему он это сделал? Как он мог так нарушить приличия? Я подсчитал. Она что, действительно его дочь?
Талли кивнула.
— Это возможно. — Она не была готова рассказать Робину всю правду.
— Каким образом? Он что, торчит здесь теперь весь год?
— Вашингтон, — холодно сказала Талли. — Мы вместе ездили в Вашингтон.
Робин сжал ладони между колен и закурил.
— Понятно. А возможно ли, что она моя?
— Возможно, — произнесла Талли, отворачиваясь от окна. Она не в силах была сказать ему правду.
— Может быть, сделать тест на определение отцовства?
— Если хочешь.
— А ты бы чего хотела?
«Чтобы все шло так, как шло», — подумала Талли, но сказала:
— Я бы не хотела никаких тестов.
— Почему?
«Потому что я и так знаю», — подумала Талли и хотела уже сказать это.
— Потому что для меня это неважно, — сказала она.
— Ты хочешь, чтобы девочку записали как Дженнифер Пендел?
— Нет, — сказала Талли. — Мы с тобой женаты. Бумеранг — ее брат. Зарегистрируй ее как Дженнифер Де Марко. Дженнифер П. Де Марко.
Талли не смотрела на него, но услышала, как он сказал:
— Талли, что ты со мной делаешь?
— Прости меня, Робин, — сказала Талли, все еще не поворачивая головы. — Прости меня, пожалуйста.
— Я прошу тебя, Талли. У меня нет выбора. Но ты должна принять какое-то решение. Мы с тобой можем не говорить, не есть вместе, не пить и не смотреть друг на друга, и не дотрагиваться друг до друга еще несколько дней, недель, может быть, месяцев. Но ведь не может это тянуться годами! И невозможно делать вид, что не существует Дженнифер Пендел Де Марко.
— Тогда зарегистрируй ее как Дженнифер де Марко.
— И что это изменит?
«Ничего. Думаю, что ничего», — подумала Талли и спросила:
— Робин, если ты подозревал, то почему не спросил меня? Почему ничего не сказал?
— Зачем? И что я мог сказать?