Сперва Петр удивлялся -- не знал он, что так тоже мож-но жить. Потом душа его глубоко возмутилась.
Между ним и этими людьми завязалась глухая, нешуточ-ная война.
Началось со свадьбы.
Грянула она, крикливая, через неделю после того, как они приехали.
Много пили. Упившись, завыли иностранные песни и, потные, развинченные, взявшись за руки, пели хором:
Лиза-Лиза-Лизавета,
Я люблю тебя за это.
И за это, и за то -
Вот и боле ничего!
Некто пьяный, с голубыми вылинявшими глазами, все пытался бить посуду. Его держали за руки и объясняли:
-- Нельзя! Не-льзя, понял?
Пышногрудая девица переплясала трех парней, вышла на четвертого и свалилась. Хохот, визг... А девица -- лежит. Поняли: с ней плохо. Вынесли в сени на свежий воздух.
То в одном углу, то в другом начинали громко выяснять отношения и пытались драться.
Ольга и в этой пьяной, безобразной хляби оставалась красивой. Распустила по плечам тяжелые волосы, засучила рукава кофты и, улыбаясь, ходила среди гостей, дурачилась. Ей вроде нравилась эта кутерьма. Когда она плясала, то так бессовестно и с таким искусством играла крупным телом своим, что у видавших виды молокососов деревенели от на-пряжения лица. Петр в такие минуты особенно жгуче любил ее и ненавидел.
Кряжистый дядя, по фамилии Шкурупий ("Шкура" -- называли его), пьяный меньше других, хитрый и умный, постучал вилкой по графину.
-- Ти-ха! Сичас жених споет нам! Просим!
Откуда он, паразит, взял, что жених поет? Может, ре-шил просто поиздеваться?
На жениха вообще-то не обращали внимания, не заме-чали. А тут посмотри -- действительно, сидит жених.
-- Давай!.. Але! Женихало петь будет, хэх!..
Кто-то не понял, в чем дело, заорал:
-- Горька-а!
Кто-то продекламировал:
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной!..
-- Да ти-ха! -- опять закричал Шкурупий. -- Просим же-ниха!
Когда так заорали, Петр заметно побледнел и, стиснув зубы, сидел и смотрел на всех злыми глазами.
-- Жених, дэва-ай! -- стонала своенравная свадьба.
Ольга посмотрела на мужа, подошла к нему, положила на плечо тяжелую горячую руку, сказала требовательно:
-- Спой, Петя, -- как кипятком ошпарила
-- Перестань, -- негромко сказал он.
Человек с вылинявшими глазами пробрался к ним, об-лапил Петра сзади и, обдавая теплым перегаром, загово-рил:
-- Есенина знаешь? Спой Есенина, -- и крикнул всем: -- Вы, щас -Есенина!
Его не услышали.
Петр сшиб с себя руки пьяного, встал и пошел на улицу.
Был тусклый поздний вечер, задумчивый, не по-осенне-му теплый. Кропотливо, въедливо доделывала свое дело осень. Это -- двадцать пятая в жизни Петра Ивлева, самая нелепая и желанная.
Он ушел в дальний конец двора, сел на бревно, уперся локтями в колени, задумался... Собственно, дум никаких не было, была удушающая ненависть к людям, визг, суетню и топот которых он слышал и здесь.
Из дома кто-то вышел. Петр вгляделся, узнал Ольгу, по-звал.
Ольга подошла, села на корточки перед ним.
-- Ну что?
-- Этот бардак надо разогнать, -- сказал Петр. -- Пусть догуляют сегодня и забудут сюда дорогу.
Ольга ответила не сразу.
-- Мне весело с ними, -- сказала нехотя.
-- Неправда. Ты просто... от скуки.
Ольга опять долго молчала.
-- С тобой-то разве веселее, Петя? Нет.
Петра передернуло от ее слов.
-- Правда, что ли?
-- Правда.
-- Хм... -- он не знал, что говорить. Решил быть тоже спо-койным. -Неделю прожили... и уже? Месяц-то протянем?
-- Не знаю, -- Ольга говорила серьезно, трезво.
Петра слегка начало трясти. Хмель, какой был, вылетел из головы: спокойствие Ольги было неподдельно.
-- Ты что говоришь-то? Ты думаешь?
Ольга вздохнула, положила голову ему на колени, сказа-ла, как говорят прочувствованное:
-- Опротивело все. Никого я не люблю, и ничего не хо-чу... Плевать на все. Не могу любить. Думала, сумею, -- нет.
Петр вконец растерялся.
-- Выпила лишнего. Я сейчас пойду выгоню всех, ты ля-жешь и отдохнешь... Надо отдохнуть, -- говорил и сам пони-мал: не то.
-- Не в этом дело.
-- А в чем?
-- Я устала.
"От чего?" -- изумился про себя Петр, но сказать это вслух не решился. Подумал про тех, в доме: -- Довели они ее, сволочи, закружили".
-- Побудь здесь, я сейчас приду.
-- Куда ты?
-- Спичек нет, пойду прикурю.
Ольга села на бревно, тоже склонилась, сказала негром-ко, с грустью:
-- Не шей ты мне, матушка... Не надо...
Ивлев вошел в дом.
-- Так! -- громко обратился он ко всем. -- Собирайте шмотки и вытряхивайтесь отсюда!
Те, кто услышал это, остановились, замолчали, с ин-тересом смотрели на него.
-- Я кому сказал?! -- заорал Ивлев. -- Марш отсюда! И больше чтоб ни одна сволочь не появлялась здесь!
Теперь его слушали все. Прямо перед ним стоял без пид-жака человек с вылинявшими глазами.
-- Ты на кого это, сопля, голос повысил? -- спросил он довольно трезво. -- А? Вошь, ты на кого орешь? Ты чье се-годня жрал-пил? А?
-- Семен! -- предостерегающе сказал Шкурупий.
Семен двинулся на Ивлева.
-- Ты на кого голос повысил?!
Петр, не дожидаясь, когда набычившийся Семен кинет-ся на него, сам выступил вперед и хлестко дал ему в челюсть. Семен, взмахнув руками, мешком стал падать. Его подхва-тили. И сразу, как по команде, на Ивлева бросились четве-ро. Так дружно кидаются на постороннего, на чужого в сво-ем пиру. Ивлев отпрыгнул в сторону, сорвал со стены ружье, взвел курки...
-- Постреляю всех, гадов, -- сказал негромко.
Четверо наскочивших попятились от ружья. Зато Семен, очухавшись от удара, опять полез на хозяина. Его схватил сзади Шкурупий... Семен стал вырываться, Шкурупий от-пустил его и, развернувшись, ахнул кулаком по морде. Се-мен рухнул на пол, как куль с овсом.
-- Пошли. Действительно поздно уже, -- спокойно сказал Шкурупий, глядя на Ивлева маленькими пронзительными глазами. -- Спасибо, хозяин, за угощение.