Жамилят устало опустила голову на руки. В трубке телефона докучливо гудели короткие сигналы.
Было не столько обидно, сколько непривычно — женщина требовала, чтобы ее оставили наедине с ее мыслями. Что она сможет придумать? Амин хитрее лисы и своего добьется. Накануне Али позвонили из райкома, и он уже знал, о чем пойдет речь, когда его спешно позвали к Жамилят, ясно осознавал угрозу, нависшую над колхозом. Нет, он не одобрял действий Амина, понимал, что тем руководит задетое самолюбие, а не интересы дела. Секретарь райкома явно недолюбливал Жамилят: и потому, что она — женщина, и потому, что, назначая ее на пост председателя, не посоветовались с ним, Амином, и еще потому, что было ущемлено его самолюбие, — в городе к ней прислушивались с гораздо большим вниманием, чем к нему самому. Обо всем этом Али догадывался и не поощрял фронтового друга, которому когда-то спас жизнь, вытащив раненного из-под обстрела финских снайперов. Ему претила самовлюбленность Амина и то, что личные отношения он почти всегда ставил выше общественных интересов. Но он молчал. Молчал еще и потому, что где-то в душе тоже считал Жамилят не на своем месте. Будь у нее хоть семь пядей во лбу, но она женщина — и все тут.
Харун протянул ему папиросу. Но Али, покачав головой, проговорил задумчиво:
— Ума не приложу, что теперь вам делать...
— Но почему «вам»? Ты устраняешься от ответственности?
— С меня взятки гладки.
— Я вижу, ты злорадствуешь. Это непристало джигиту, если ты им себя считаешь. Мне кажется, я все отлично понимаю: хотите посадить Жамилят в галошу. Ты и Амин.
Али поморщился, достал из кармана собственные папиросы и закурил, сказав:
— Не вали на меня. Не я отдал такое распоряжение.
— Не ты, так твой друг.
— И Амина не трогай; да, он мой фронтовой товарищ. Я не меньше тебя переживаю, что так случилось, мы же вместе с тобой заботились о поголовье.
— И после всего с такой легкостью оправдываешь Амина. А аргумент только один — он твой фронтовой товарищ. А я тебе, выходит, давно не друг? Или ты все забыл?
— Я знаю, ты был рад, когда меня сняли...
— Тебя переизбрало собрание.
— Мне жаль, что мы с тобой никогда не находили общего языка. Общий язык ты нашел с ней, — Али кивнул на дверь Жамилят.
— Для общего дела это немаловажно.
— Красивые слова. — Али сощурился. — А скажи, тебе доставляет удовольствие... гм... у нее под каблуком быть? — Он зло бросил окурок и растер его носком сапога.
Это окончательно взорвало Харуна. Он тоже раздавил окурок и сказал, стараясь быть спокойным:
— Не пойму, Али, то ли ты от рождения умом недалек, то ли притворяешься?
— Чего ты от меня хочешь? — еле сдерживаясь, выдавил из себя Али.
— Партийной ответственности за порученное дело. Предупреди Амина, чтобы он нас не дергал за твои грехи.
— Я не имею права лезть в дела секретаря райкома.
— Скажи лучше откровенно, тебе не нравится, что председательствует Жамилят?
Али зло отвернулся, помолчал.
— Я как-то сказал ей: «Хотел бы я, сестра моя, видеть тебя на своем месте». Так оно и случилось, — проговорил он тихо. — Пусть попробует лиха на новой-то должности...
— Али, и это ты говоришь о Жамилят, о нашей подружке Жами, о нашей неутомимой Жами. Вспомни, как проводили мы занятия в ликбезе, а Жамилят агитировала в ауле, подчас через забор, потому что темные люди не пускали ее в усадьбу. Потом наша Жами закончила институт. Партизанила. Ты забыл, как мы все восхищались ею?..
— А я вовсе не сказал, что она плохая женщина. У меня свои глаза есть. Может, она мне нравится, и давно. Я бы и посвататься мог...
Харун не дал ему договорить и громко расхохотался:
— Ты? К ней? Да ты... Чего у тебя с ней общего?
— Общее потом будет. Я что, хуже других женихов?
— Не смеши людей, Али.
— Баба есть баба, ей всегда опора нужна. И мы посмотрим, кто прав: ты или я.
— Свататься — еще не жениться. Попытай счастья. Это никому не заказано. Только, думаю, даст она тебе от ворот поворот. — И Харун поспешил переменить разтовор. — Ладно, Али, возвратимся к нашим делам. Скажи, почему ты всегда был против, чтобы у нас была свиноферма.
— А кто на ней будет работать? Ты? Сам знаешь, у нас никогда не водили свиней.
Харун одернул суконную гимнастерку и шагнул к двери председательского кабинета.
Жамилят сидела за столом, держа в руках телефонную трубку, в которой раздавались короткие гудки, — расстроенное, посеревшее лицо, морщинки в уголках рта и на переносице.