— Господа, — сказала она с дрожащей ноткой страдания и укоризной в голосе. — Осуждать со стороны легко… Но справедливо ли?.. Назвать кого мерзавцем, право, не велика еще заслуга!.. Надо знать причины, какие побудили человека на такой тяжкий шаг… человека честного… Почем вы знаете, может из его положения не было иного выхода.
— Те-те-те… скажите, пожалуйста! Выхода не было… Это уж мы, кажется, в область невменяемости заходим… Эдак-то всякую мерзость можно оправдывать.
— Да вы что, сестра, заступаетесь? Вы его знаете?
— Знаю, — едва перемогая себя, подтвердила Тамара, — потому и говорю, что знаю.
— Да, и ведь и в самом деле, Тамарушка с ним разговаривала давеча, — вспомнила сестра Степанида. — Знакомый ваш, что ли?
— Знакомый… и смею уверить вас всех, человек порядочный.
— Сестра Тамара, у вас прекрасное сердце, мы в этом уверены, — шутя отнесся к ней ординатор ее палаты, — но смею думать, вы берете на себя напрасный труд оправдывать дрянь-людей, будь они хоть раззнакомые ваши. Порядочный человек в такую «компанию» служить не пойдет. — Это уж «ах, оставьте ваш карахтер!»
Тамара побледнела еще более, губы ее затряслись, на глазах выступили слезы.
— Господа, мне этот разговор очень тяжело слушать, — с усилием и мольбой в голосе, обвела она всех просящими глазами.
Все с удивлением посмотрели на нее и увидели, что с нею что-то неладное.
— Сестра, да что это с вами?! Или ваше христианское милосердие уж так велико, что вы готовы расточать его даже на всех проходимцев?.. Полноте, не смешите, пожалуйста! Что он вам, друг, брат, сват, что ли, или родня какая?
Но тут сочла уже нужным вступиться в дело молчавшая доселе начальница общины, которая про себя давно уже заметила, насколько случайный этот разговор неприятен девушке.
— Граф Каржоль де Нотрек— жених сестры Тамары, — внушительно и веско заметила она, ни к кому собственно не обращаясь. — Теперь вы знаете и, надеюсь, можно больше не продолжать.
Граната, упавшая среди стола, казалось, не произвела бы такого эффекта, как эти слова добрейшей старушки. Все голоса вдруг оборвались, все взгляды с удивлением — иные с недоверчивостью и любопытством, иные с сожалением и состраданием — устремились на бледную девушку, точно бы они ее до сих пор не знали и не видали.
Минута тяжелого, смущенного молчания.
— Бога ради, простите, сестра, великодушно!.. Мы ведь не могли же знать, а вы молчите… Вам бы давно сказать, и конец! — первым заговорил сконфуженный ординатор, стараясь как-нибудь оправдаться. Конечно, должны быть причины, — вы, правы, но кто ж их знает!.. По наружности судить трудно… Во всяком случае, позвольте от души пожелать вам всякого счастья…
Общий разговор после этого порвался и уже не возобновлялся ни на какую тему. Положение вдруг стало тяжелым, натянутым. Всем было как-то не по себе, неловко и совестно, и каждый досадливо укорял себя в душе. — «Вот влопался-то!.. Обидел ни за что, ни про что хорошую девушку»…
Но всех неловче и тяжелее было самой Тамаре. Ей даже досадно стало на начальницу, — зачем, с какой стати было объявлять это во всеуслышание! Кто просил ее! — досадно и на самое себя, зачем вмешалась в разговор и выдала свою душу, зачем не ушла ранее! Она торопливо, через силу допила свою кружку и, встав из-за стола, поспешно направилась к своей палате, глотая подступившие к горлу слезы.
— «Несчастный!»— думалось ей про Каржоля. «Какой страшной ценой — ценой позора и общего презрения — приходится платить ему за свою любовь!.. И все это самопожертвование ради меня… Ведь это из-за меня он терпит… Из-за меня!.. Одна я, — я всему причиной… Я виновата… Господи, да что же я за бесталанная такая, что всем приношу одно только горе да несчастье!.. Деду — горе, бабушке — смерть, всей семье — несчастье, ему — тоже несчастье… Тут, просто, роковое что-то».
* * *А граф, между тем, ехал из госпиталя как нельзя более в духе, совершенно довольный собой. Он никак не мог ожидать, что вся эта встреча и объяснение с Тамарой, которых он так боялся, разыграются для него столь благополучно. Нет, ему решительно везет, — он счастливейший человек в мире! Тамара ничего не знает, она по-прежнему любит и верит в него, готова ради него на всякую жертву… О, нравственный авторитет его очень силен над нею! — так думалось графу. — Она как воск в его руках: все, что захочет, то с ней и сделает, во всем убедит ее и заставит смотреть своими глазами, — в этом он окончательно сегодня убедился. Компанейские дела, несмотря на нынешнюю неудачу с инспектором, в общем тоже идут превосходно… Блудштейн и теперь уже загребает громадные дивиденды, да и сам Каржоль — что ж! — он пока совершенно обеспечен, может жить не стесняясь, как прилично в его «представительном» положении, а по окончании войны, с ликвидацией компанейских дел, — по его расчету, это уже и теперь можно предвидеть, — он не только до копейки расплатится с долгами, но и вывезет еще капитал тысяч в двести, по крайней мере, и тогда… О, тогда он знает, что ему делать! Промаху больше не даст!