— Вот как! Вспомнила старинку!
Он вытер лысину платком, взял еще аккорд. «Откуда это у него? — подумал я. — Ведь он всего на пять-шесть лет старше меня. Вон какая страстишка у человека объявилась!»
— опять застонал Михаил Петрович и снова глаза приковались к нему.
Тамара была взволнована и смотрела растерянно. Я погладил её руку — она взглянула мне в глаза и опустила голову.
Михаил Петрович приглушил ладонью последний аккорд, положил гитару на кровать. Все молчали.
— Эх, — нарушил тишину тяжелый вздох Ольги.
— Мы гуляем, пьянствуем, а ваши как? Как мой Ленька? Эх, жизнь!
— Оленька, мы с тобой завтра поплачем, — жалобно воскликнула Тамара. — Ну, чего ты рюмишь?
— Правильно! — закричал Петренко. — Плакать — завтра! А нынче выпьем и товарищей помянем! Выпьем, Москва! — предложил он Михаилу Петровичу. Торопясь рассеять навеянное пением Михаила Петровича настроение, они выпили, зашумели у стола. — Бери гитару, другую давай! — кричал Петренко и затянул пьяным голосам:
— И это можно! — Михаил Петрович подхватил гитару, забренчал и стал подпевать:
— Нет, к черту петь! — оборвал Петренко. — Пошли танцевать. Тамарка, вальс! Ты со мной еще не танцевала! — Тамара смерила его взглядом и неожиданно отрезала:
— Кому Тамарка, а тебе Тамара.
Петренко опешенно посмотрел на, нее и озлился:
— Ты чего, козлики выкидываешь? Зазналась?
— А ты что распоряжаешься? Женись, в своем доме будешь командовать, — набросилась на него Тамара. Петренко сдержался, принужденно улыбнулся:
— Извините, Тамара Яковлевна. Позвольте Тамара Яковлевна, на вальс вас пригласить? — дурачась, поклонился он. Баянист заиграл, Тамара встала и пошла с Петренко танцевать.
Тетя Клаша села около меня.
— Понравилось вам, как Михаил Петрович пел? — спросил я.
— Очень даже понравилось, — с чувством ответила тетя Клаша. — Прямо за душу взяло. Какие раньше песни были! Не чета нынешним… Да ну их к лешему! — вдруг отмахнулась она, словно рассердилась. — Тамарочка правду говорит, нынче гулять надо, а не грустить. Ишь, как отплясывает! — показала она глазами на Тамару. По тому, каким восхищенным взглядом смотрела тетя Клаша, я понял, что она тоже живет тамариной радостью.
— Хорошая у меня крестница, — понизив голос до топота, любовно сказала тетя Клаша. — Своевольница, а умница. Смотрите, любите её, а то грех вам будет.
Тетя Клаша смотрела добрыми, понимающими глазами и как бы благословляла взглядом. Я почувствовал себя неловко.
— А почему, тетя Клаша, Тамара подруг не позвала? Ведь у нее на заводе много подруг?
Тетя Клаша улыбнулась, как заговорщица:
— А чего их приглашать? Она их каждый день видит. И кавалеров для них нет, ребят на фронт угнали. Тамара говорила, что нынче хочет москвичей угостить. — тетя Клаша хитро прищурила глаза, лицо её расплылось в морщинках. Я молчал.
— Принести вам чайку?
— Спасибо, тетя Клаша. Я пойду лучше на крыльцо выйду, голова кружится.
— Пойдите, проветритесь. Дайте я вам дверь открою…
На дворе было тихо и тепло. От высокого корпуса падала густая длинная тень, — дальше в призрачном лунном свете спали белые домики. Я прислонился к стене, холод камня приятно освежал спину. Голова немного кружилась, а в теле была невесомость, как будто ощущение легкого небытия.
Скрипнула дверь, не глядя, я знал, что это Тамара. Она подошла и доверчиво прижалась, как к своему, подняв лицо, смотрела мне в глаза спокойно-счастливыми глазами.
— Хорошо, Тамара? — прошептал я. Она утвердительно кивнула, я обнял её за плечи, поцеловал. Тихонько смеясь, Тамара взяла мое лицо в ладони, потянулась, чтобы поцеловать, но мешали очки. Она сняла очки я взял их у нее — взмахнув рукой, она нечаянно выбила очки из моей руки. Очки у меня были без оправы, одни стекла с держателями — звякнув (о каменные ступени, они разлетелись на мелкие осколки.
— Ах, какая беда! И тогда, когда я хотела тебя поцеловать!
— Пустяки, Тамара. У меня дома другие есть.
— Нет, не потому, — встревоженно сказала она.
— Нехорошо, когда что бьется, примета есть. И Михаил Петрович еще, пел… Ах, как нехорошо!
— Ну, Тамара, стоит ли обращать внимание? — попросил я её. — Забудь об этом. Нам ведь — с тобой хорошо, да?
— Хорошо, мне очень хорошо, — легко вздохнула Тамара, опять прижимаясь ко мне.
Я перебирал её волосы, — она засмеялась и, смотря мне в глаза, шептала:
— Тебе без очков даже лучше. А ты глупый, принес мне бутылку в подарок, а не знал, что самый лучший подарок ты сам. Глупый, глупый, — пьяно уверяла она, теребя за лацканы пиджака. — Сегодня мой день, и я хочу быть веселой, счастливой, как никогда. Можно, можно, да?
— Можно, Тамара, можно, — подтвердил я, заражаясь её чувством. — Сегодня твой день, тамарин день.
— Вот и хорошо. Я немножко пьяная, но ведь это ничего, да? Для моего дня ничего, даже хорошо, а то бы я с ума сошла. Ведь ты ничего, ничегошеньки не понимаешь, ты и не видишь, что я хожу сама не своя. С тех пор, как с тобой познакомилась, — тихо смеясь, выдавала она свою тайну…
Первая зарядка хмеля прошла, мужчины сидели за столом и заряжались второй раз. Ольга сидела около Петренко грустная и не пила. По раздраженному виду Петренко и съежившемуся Михаилу Петровичу я увидел, что в наше отсутствие что-то произошло. Я скоро понял, что хватив лишнее, Петренко затеял ссору.
— Ничего, Оля, мы этих москвичей коленкой под мягкое место и по шапке, — с трудом ворочая языком, бормотал он. — Проваливайте, откуда взялись. Тоже, из Москвы прикатили! А почему не на фронте? Вон какие ряжки наели. Наш брат воюет, а они пьянствуют. За девками ударяют, — не унимался Петренко.
Тамара подошла, села ж прислушалась.
— Ты опять, Володька? Ты мне вечера не порть, помолчи лучше. Чужим трепи, а при нас заткнись, знаем тебя как облупленного, — рассердилась она.
— Чего я треплю? — огрызнулся Петренко.
— А то. Чего сам на фронт не идешь, глаза мозолишь? Все ребята на фронт пошли, а ты что? Здоровый, как бык, а прячешься. Чего ты других коришь?
— Я бригадир, нужный заводу человек. И комсомольскую нагрузку за всех несу, — пробурчал Петренко.
— Ишь, особенный какой! — вскинулась Тамара. — А другие не нужны были, один ты нужен? Знаю я твою нагрузку, девок охаживать! Меня не проведешь!
Петренко поднялся, разозленный, не находя, что сказать. Со злобой Смотря на Тамару, он, наконец, выдавил:
— Ты что… ты — контру разводить? Смотри, Тамарка, потише будь!..
— Ах ты, трус несчастный! — Тамара вскочила с табуретки, схватила со стола бутылку. — Я тебе такую контру дам, ты ног не соберешь!
Я отнял у нее бутылку и силой усадил на табурет.
— Ты так? — пробормотал Петренко. — Ну, смотри» жалеть будешь. — Он разыскал у двери свою кепку, пальто и вышел, не попрощавшись.
— Скатертью дорога! — крикнула вдогонку Тамара и, мгновенно переменившись, со смехом повернулась к нам. — Вы что? Давайте еще выпьем! Кузьма Егорыч! — позвала она баяниста, — садитесь ближе. И мне налейте, я тоже выпью. Тетя Клаша, садись.
Но веселье не клеилось, было уже далеко за полночь, все устали. Скандал с Петренко ни на кого не произвел впечатления, кроме нас с Михаилом Петровичем! Петренко, очевидно, тут знали хорошо. Но и без этого атмосфера первого веселья больше не возникала. Мы еще выпили, Михаил Петрович спел, на этот раз что-то веселое, и встали прощаться. Последними вышли мы с Тамарой.
На улице светила луна, теплый ветер едва слышно шелестел между домами. Опираясь на мою руку, Тамара разглядывала, где идти, мы медленно пробирались через лужи грязи к её дому.
Мне не хотелось думать о Петренко но я всё-таки спросил: