Ну что, пора? Роман охлопал карманы, переложил удостоверение Красного креста в нагрудный карман — чтобы при необходимости вытащить его медленно, двумя пальцами, и сразу задрать руки вверх, — российский паспорт и пачку купюр наоборот, запрятал поглубже, за пояс, под рубашку. Вылез из машины — и, озираясь, зашагал по переулку прочь от шоссе, стараясь держаться поближе к стенам домов. До порта, прикидывал он, можно добраться за полчаса быстрым шагом, и если отряды вооружённой оппозиции ещё не успели занять припортовые кварталы, то есть шанс успеть до отхода баркаса.
II
…Уходили мы из Крыма среди дыма и огня… — промурлыкал под нос Роман. Эта строка запомнилась Роману по известному советскому ещё фильму. Собственно, в фильме-то её не было, имелся только душераздирающий эпизод с плывущим за пароходом конём. Роман наткнулся как-то в Интернете на пост, где утверждалось, что создатели фильма вдохновились стихами поэта-эмигранта Николая Туроверова, заинтересовался, проверил — верно, есть такие стихи! А вот с чего они пришли ему в голову именно сейчас — это был вопрос. Хотя… почему бы и нет? Конь, правда, не плывёт в кильватерной струе, корма рыбацкой посудины ниже, чем у французского парохода, и сам он не стреляет с этой кормы в конскую голову, давясь от слёз, чтобы потом и себе пустить пулю в лоб… Зато остальное во многом похоже: забитый людьми пирс, крики, рыдания, стрельба, дымные столбы над городскими кварталами, длинные, тоскливые гудки, которыми обмениваются стоящие в гавани суда. Небо над головой — бездонное, пронзительно голубое, в точности как над Севастополем, куда Роман наведался этим летом во время отпуска. А ещё — ощущение подступившей беды, от которой только и остаётся драпать, сломя голову.
Конечно, ощущение это не сравнить с тем, что довело до суицида персонажа Высоцкого. Для Романа происходящее не более, чем эпизод его журналистской карьеры, материал для очередного репортажа — а вот для перепуганных, измученных людей, толпящихся на тесной палубе это катастрофа, потеря всего. На миг ему стало стыдно за то, что он стоит у фальшборта, отстранённо наблюдает за агонизирующим городом вместо того, чтобы бежать, помогать, вкалывать кому-то последние ампулы промедола. А ведь так нельзя, если воспринимать чужие беды так близко к сердцу, то придётся бросать профессию — слетишь с катушек и либо сопьёшься, либо забудешь о журналистской объективности и превратишься в примитивного агитатора.
Вот только строки полузабытого поэта никак не идут из головы — как и неясное ощущение совершённого предательства, после которого только и остаётся стреляться…
…Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной…
Баркас обогнул тяжело лежащий на поверхности бухты сухогруз, с кормы которого свешивался греческий флаг, и пошёл быстрее. Дизелёк под палубой стучал ровно, беженцы постепенно успокоились, уселись на палубу и потащили из сумок пластиковые бутылки с водой и нехитрую снедь. Женщина, судя по облику, из сирийских арабов, предложила Роману пшеничную лепёшку — на груди у неё он заметил позеленевший медный крестик непривычной формы. Он вспомнил слова шкипера — что он везёт на Кипр беженцев-христиан, чудом уцелевших после учинённой ИГИЛовцами десять лет назад резни — и вот теперь едва не ставших жертвами боевиков, чьи отряды свирепствуют сейчас в окрестностях Алеппо и Хомса. Вот для кого всё это подлинная трагедия — а для него так, рабочий эпизод, тема для поста в телеге или другой соцсети.
Кстати, о телеге… Роман извлёк из кармана смартфон. Дозвониться не удалось ни по одному из номеров, и тогда он набрал СМС-ку главному редактору. В нескольких словах информировал начальство, что до Тартуса добраться не вышло, а, значит, беспокоить военных смысла нет; что он сумел сесть на судно и, как только доберётся до цивилизации, сразу же выйдет на связь.