— Это уж точно. Федька мне говорил, что этот типчик еще в Москве…
— А мне Ксюха про твоих баб рассказывала, с которыми ты к ним в гости являлся и в баньке парился.
Смотрит волком, потом вдруг встряхивает головой и принимается хохотать.
— Какие говорливые у нас друзья. Никогда не думал, что так сложно все будет. Знаешь почему нельзя изнасиловать женщину на Красной площади?
— Советами замучают.
— Вот-вот. В нашем с тобой случае это звучало бы так: знаешь почему нельзя развестись с женщиной, которую знают все твои друзья?
Ничего не отвечаю на это. Он продолжает посмеиваться, но больше занят тем, что, прикрываясь этим, усиленно размышляет. Знаю эту его манеру — разводить в разные потоки то, что на поверхности и демонстрируется другим, и то, чем в этот момент на самом деле занят основной объем его мозга. Его надо очень хорошо понимать, чтобы увидеть это. Понимать и любить. Сука!
— Хорошо. Езжай в этот твой кино-гадюшник. Но держись в гуще народа. Одна по подворотням и темным углам не бегай. И ежли что, звони мне.
— Куда? Ты ж телефон…
— А этот чем плох?
Крутит у меня перед носом мобильником плененного мной парня.
— Пока попользуюсь им. Опять-таки, глядишь, кто-нибудь интересный на него позвонит.
Егор набирает мне, чтобы определился номер, а потом уходит в гараж. Перед этим сообщает, что с пленниками нашими разберется сам, чтобы я об этом не беспокоилась, после чего хмуря брови еще раз раздает указания: куда ходить, как глядеть, с кем сидеть… Все как всегда.
Уже поздний вечер. Наше кино-сообщество по большей части в гостинице. Сегодня ночных съемок не запланировано, так что скоро все сползутся в гостиничный бар и будут куролесить до полночи, эпатируя местных аборигенов дикими криками и не менее дикими выходками. Стараюсь пробраться к себе в номер незамеченной. Мне надо о многом подумать. Но дойти не успеваю. Я еще в гостиничном коридоре, когда звонит телефон. Папа.
— Маша — краса наша, как дела?
— Как сажа бела.
— Что так? Давай спою, глядишь повеселеешь.
— Спой.
Смеюсь.
— Что поделываешь?
— Стою перед выбором. То ли пойти лечь спать, то ли выпить.
— Спать, — тут же постановляет папа.
— Выпить, — на ушко шепчет Яблонский, и я подпрыгиваю от неожиданности.
Папа начинает прощаться — к нему, похоже, кто-то пришел. Мне тоже неловко говорить под неотвязным взглядом Яблонского. А он не отходит ни на шаг. Как только завершаю разговор, тут же ухватывает за руку. Что ему надо-то? Хочет лично завершить то, что не сумели сделать те двое, кому он меня заказал? Упираюсь было, но он почти умоляет. И тон такой… Не понимаю. По идее злиться должен, что я цела, опасаться, что что-то пошло не так, что-то сорвалось, а он сияет как начищенный пятак.
— Пошли. Я хочу всем кое-что показать, заодно и выпьешь в моей безо всякого сомнения приятной компании.
Тащит за собой в бар. Здесь уже толпа. На стуле, как на трибуне, возвышается сильно поддатый осветитель. Странная профессиональная особенность, подмеченная мной за проведенное среди киношников время: именно осветители выделяются среди прочих представителей творческих киношных профессий особой тягой к спиртному. Этот, по фамилии Царев (ударять строго на первом слоге!) — человек в киношной среде известный. Его фамилия стоит в титрах такого количества действительно неплохих фильмов, что можно только позавидовать. И при этом пьёт он страшно… А как выпьет актерствовать мужика тянет. Вот и сейчас: стоит на стуле и громогласно декламирует:
Собравшееся в баре общество разражается хохотом и громогласными аплодисментами. Царев раскланивается, приложив руку к сердцу, потом поднимает палец вверх и возвещает:
— Владимир Владимирович Маяковский, между прочим.
Яблонский, таща меня за собой на буксире, проходит в центр зала и кричит, поднимая руку вверх:
— Ти-ха! Тихо, я сказал! Где Евгенчик?
— Тут! — откликается Сидорчук и энергично машет рукой. — Все готово, шеф.
— Молодца! Господа и дамы! Вашему вниманию предлагается… Короче, глядите, сукины дети, что у меня вышло из сцены, где Машка Иконникова гетеросексуалом делала.