Рудольф подумал, что снег вокруг него уже должен был стать красным.
– Вы знаете, кто был дома? – комиссар, инспектор, детектив, или кто он там был, постучал карандашом по блокноту, в очередной раз привлекая его внимание.
– Брат и сестры, – с трудом выдавил Рудольф. – Мама и папа. Больше не знаю.
– Кто-то из прислуги? – уточнил полицейский, водя карандашом по листку.
– Не знаю. Они обычно не остаются допоздна.
– Вы уверены? Это ваши родители? – он задавал вопросы – но будто хватал за горло.
– Они бы приехали, будь это не так. Мама не выходила из дома несколько лет. Отец отошел от дел. Послушайте, мы можем обсудить все потом? – спросил он, опираясь на держащего его Питера. – Я правда не готов сейчас.
Полицейский тут же стушевался.
– Да. Конечно. Извините.
Что ему было до этих извинений, до этих пустых слов, оброненных в потеплевший от недавнего пламени воздух? Рудольф отвернулся от него, а заодно и от все еще дымящегося дома, не в силах больше смотреть на то, что осталось не уничтоженным.
Пять закрытых гробов стояли так близко друг к другу, что Рудольф не смог бы протиснуть между ними руку. На крышках лежали медленно стекленеющие на морозе цветы.
В склепе было тихо; Рудольф знал, что за забором кладбища его ожидают фотографы и репортеры, наставившие на дорожку дула камер и микрофонов – стоит ему выйти, как он будет расстрелян вспышками и сухим стрекотом затворов. Но здесь, за спинами охраны, за каменными стенами и лестницей, его никто не мог потревожить; даже время не двигалось. Он простоял уже сколько, может быть, больше часа? Но тонкий солнечный луч, оглаживающий золотистую вязь на углу гроба матери, так и не сдвинулся с места.
Священник давно ушел. Закончив свою службу, он перекрестился сам и перекрестил никак не отреагировавшего Рудольфа, и его короткое «крепись, сынок», так и повисло в воздухе облаком от теплого дыхания.
Рудольф отупело смотрел на темное дерево крышки, под которой лежал Басти. Он видел его лицо перед тем, как гроб закрыли – он выглядел хорошо. Специалисты постарались на славу, сделав из него словно спящего.
Он любил всю свою семью – это было так же ясно, как любой другой элементарный вопрос. Но больше всего он любил Басти – непутевого, горячего и нервного, талантливого и вспыльчивого, страстного и яркого, как звезда. Самого близкого к нему.
Басти всегда боялся смерти. Боялся умереть, так ничего и не достигнув, и никогда не говорил Рудольфу об этом, но он все равно знал. И всегда думал, что Басти точно не умрет, пока не станет самым известным, самым ярким и громким в мире.
Он ни разу не говорил ему, что верил в него так сильно – ему казалось, что Басти это чувствовал.
Рудольф лично выбрал каждый гроб, каждую подушку, все цветы и прощальный зал, оттолкнув в сторону ритуальные службы, которые напали на него, стоило только наступить утру. Они слетелись, как стервятники, даже не подождав, пока разъедутся все спецслужбы, и принялись наперебой предлагать: хочет он кремацию или простое погребение? Предпочитает для гробов красное дерево или дуб? Рудольф послал их к черту, и все спланировал сам. Все купил сам. Идеальное, лучшее.
Сестры тоже получились красавицами. Сегодня он впервые увидел Сесиль с полным макияжем. За все время она ни разу не держала в руках ни кисть для румян, ни помаду – ей это было не нужно.
С лица Серены пропало все высокомерие, и она была, как спящий ангел: легкая улыбка на губах, расслабленные брови, которые раньше всегда хмурились, россыпь прозрачных веснушек на носу и скулах.
Маму и папу он не видел с опознания. Они обгорели так сильно, что поправлять там было просто нечего, и их гробы на прощании не открывали.
Рудольф пальцами собрал с дерева не таящий снег и вытер руку о пальто, глубоко вдохнул и кашлянул – со дня пожара ему везде чудился запах гари. А может, он просочился из гробов.
Там лежала вся его семья. Никого не осталось.
Рудольф присел на скамейку, прижимая к носу чистый платок. Глаза сухо пекло; он потерял способность плакать сразу же, как узнал. Огонь выжег все слезы.
Охапки белых цветов приковали к себе его отупелый взгляд. Их любила вся его семья – мама приучила к пышным букетам. Безжалостно щелкая секатором в оранжерее, она составляла огромные композиции и расставляла по всем комнатам, опьяняя густым ароматом.