Кто будет теперь присматривать за ее посадками? Скоро весна, должны расцвести тюльпаны и нарциссы – сначала те, что для выгонки, а потом и в саду. Басти и Рудольф любили срывать их поутру, пока листва была еще вся в росе, а потом приносить в подарок близнецам. Холодные капли падали им на крошечные ручки, и они визгливо смеялись, и были совершенно счастливы.
Где-то наверху топтались могильщики, уже готовые поднять мраморные плиты и опустить гробы на свободные места, а потом установить таблички.
Мест в склепе осталось немного – сюда перекочевала вся семья, та самая, о которой он должен был заботиться по просьбе отца.
А солнце светило, и светило – мягкие беспечные лучи трогали лак дерева, гладили статую ангела по плечам и совершенно ничего не понимали.
Жаль, что Рудольф не лежал с ними рядом.
Голоса сочувствия, впитанные все до единого, болтались внутри, прямо в пустом желудке, растворяясь в виски, смешиваясь с парой таблеток успокоительного, принятого на всякий случай – Рудольф думал, что на похоронах его настигнет истерика, но ее не случилось. Загнанные за тяжелые двери и запертые на замок чувства даже не шевельнулись в попытке выбраться.
Ни одна душа, кроме него, не вошла в склеп – но на поминки заявилась половина города, и здесь он не стал им отказывать. Семью Блэквудов любили, даже если порой обсуждали за спиной, и не понимали. И закатывать скандал было бы попросту мерзко. Места в огромном ресторане хватило всем.
Рудольф не присел ни на минуту, тенью скользя между черных платьев и костюмов, сбегая от любых разговоров. Он не мог их слышать. А когда все закончилось, просто сел в машину и поехал домой.
В городе его ждал номер в отеле, но единственное место, куда он тянулся, было здесь – в особняке, торчащем посреди ранних сумерек и замершего в зимнем оцепенении леса, как последний гнилой зуб – неровный, обломанный, черный. Обещающий только боль. Но он не мог его вырвать.
Пахло гарью. Сквозь лопнувшие от недавнего жара стекла скользнул ветер, закружив в воздухе пепел. Он мягко опустился Рудольфу на плечи и остался лежать, как первый снег на скованной льдом земле. Рудольф хотел бы засыпаться им с головой; самим стать пеплом. Рассыпаться в лесу, разлететься над морем, чтобы больше никогда, никогда ни о чем не думать. Ни о чем не вспоминать.
Рудольф прошелся по холлу, стараясь шагать как можно тише. Бесполезно – замерзшая вода хрустела и крошилась под ногами.
Вот здесь лежал отец – след от распростертого тела был отчетливо виден на закопченной плитке. Выломанные двери торчали по обеим сторонам, как разодранные крылья – черные, они возвышались над головой, когда он прошел в гостиную, вздрогнув от хрустнувшей над головой балки потолка.
Лопни она, полети вниз – и Рудольф не стал бы возражать. Раз уж покончить с собой не хватило смелости.
Может, ему повезет, и он отсюда уже не выйдет.
Второй силуэт навечно застыл прямо на пороге гостиной – если присмотреться, то можно было увидеть на полу кровавые полосы – Себастиан содрал ногти, когда царапал паркет. Он всегда был бойцом, всегда сражался до последнего.
Сестры задохнулись рядом – как пришли в мир, так и ушли – вместе, рука об руку.
Рудольф вышел из гостиной, прошелся дальше, до лестницы, и замер у подножия, глядя наверх, туда, где умерла мама.
Должно быть, было слишком много дыма. Она так спешила спасти свою семью, что споткнулась, пролетела через всю лестницу и упала прямо сюда, на место, у которого он стоял, вся изломанная, как кукла.
Сквозь останки витража по холлу скользнули бледные, уставшие лучи отправляющегося на покой солнца. Он сел на ступеньку, достал из кармана полупустую фляжку и сделал пару глотков.
Он не знал, сколько так просидел, и сидел бы дальше, но чьи-то ботинки прохрустели инеем по полу и узкий луч фонаря посветил ему прямо в лицо.
– Что? – спросил сухо Рудольф.
Он не видел, кто стоял за светом – и ему было неинтересно.
– Мистер Блэквуд, – неуверенно произнесла тень. – Поезжайте в отель. Нечего вам здесь сидеть, нехорошо. Мы присмотрим.