Корделия никак не могла с собой совладать – ее сердце оказалось недостаточно большим для обоих детей. Сквозь слабую привязанность в ней начала прорастать едва ли не неприязнь – бойкий мальчик увел у нее Рудольфа, полностью завладел его вниманием и практически не расставался с ним.
Когда младшему сыну исполнилось два, появились первые признаки того, что Викторию покидает разум – она бродила по коридорам в поисках непонятно чего, постоянно бормотала что-то бессвязное и терялась в особняке, который сама же и перестраивала в прежние годы. Затем начала испражняться под себя, перестала следить за внешним видом. Ее память стремительно слабела – прежде помнившая наизусть по именам всю прислугу, все счета, она не могла вспомнить имя «горячо любимой» невестки.
Следом за ней подкосило и Эрика – он всегда был ведомым, вьюном, обвивающим свою жену, и теперь, когда крепкая опора вдруг подкосилась, тоже сломался и рухнул вниз, догоняя ее в безумстве.
Корделия видела, что их состояние делает с Виктором: он то пропадал на работе, не желая видеть истерики матери, то прятался в кабинете. Его любовь, до сих пор текшая щедрым потоком, начала пересыхать – ему было не до того. Виктор бросился на поиски решения: нанял лучших врачей, пригласил самых именитых профессоров, оборудовал комфортабельные покои, чтобы родители не травмировались, категорически отказавшись помещать их в специальную больницу.
Мальчики, не понимая, почему в доме вдруг стало так мрачно и скорбно, повсюду таскались за матерью, требуя восполнить недостаток внимания от отца – и неожиданно Корделия поняла, что тащить эту ношу в одиночку слишком тяжело.
В день, когда умерла Виктория, рыдал один Виктор – Корделия, глядя на богато украшенный гроб, прикладывала платочек к сухим глазам и думала, как переедет в практически освободившееся крыло – Эрик тоже был совсем плох.
Он надолго не задержался; последовал за супругой в течении полугода, успев перед этим знатно попортить нервы сиделкам – его выходки были поистине ужасающими. Несколько раз он умудрялся сбежать из-под постоянного присмотра и напугать братьев – после этого Себастиан заикался несколько дней, а Рудольф замкнулся в себе и долго отказывался спать без света.
Виктор был безутешен; он ездил на кладбище с огромными букетами, выплакивал там все глаза и все время твердил, что закончит так же – безумным, потерявшим последние крупицы рассудка. Корделия стала все чаще с раздражением вставать из-за стола, не выдержав его скорбного лица и наполненных болью речей.
Как она должна была его понять? Как должна была прочувствовать его боль, если и Виктория, и Эрик никогда даже не пытались стать для нее семьей? Как могла скорбеть по тем, кто так и не принял ее в доме?
У него было два прекрасных сына, у него была великолепная жена, а все, чем он жил – кладбище и работа.
Возможно, они бы так и закончили – прячась по разным комнатам, тихо угасая в своих чувствах – но судьба распорядилась совсем по-другому. Спустя месяц после похорон стало известно, что Корделия вновь беременна – на этот раз двойней.
Это было не совсем ожидаемо; впрочем, Корделия обрадовалась и поспешила сообщить чудесную весть супругу.
– Какая разница, если в конце концов мы все умрем? – ответил он, глядя на нее сквозь пустой стакан из-под виски.
Корделия посмотрела на его стеклянные красные глаза, оглядела разворошенный кабинет; сдернутые в одну сторону темные шторы, заваленный бумагами стол, блестящую под настольной лампой пузатую бутылку и лужицу разлитого виски.
– Да пошел ты, – сказала она спокойно, повернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Они не разговаривали почти два месяца. Виктор поселился на работе, выгребая из одного аврала в другой, а Корделия ожесточенно опустошала магазин за магазином, надевала вещь один раз и после засовывала обратно в пакет, велев прислуге куда-то ее пристроить.
На пятом месяце беременности умерла ее мама – тихо и без драмы. Давно развёдшийся с ней отец даже не приехал на похороны – впрочем, Корделия его и не ждала. Он был где-то на островах; может, нашел себе кого-то другого.
Мама не говорила о нем во время телефонных звонков или редких встреч. Она больше любила поболтать о свежих сплетнях города, о модных стрижках и платьях – и уж в этом всем Корделия была мастером. Все новости стекались к ней на светских раутах, и за долгие годы шопоголизма в ней укрепился особенный, неповторимый стиль.