Виктор, драгоценный муж, услада для глаз, человек, которого она теперь ненавидела больше всего на свете, наливал кофе, сунув нос в ежедневную газету.
При виде нее он вскинулся, засуетился. Острая вина отпечаталась на его лице – но в Корделии больше не было сочувствия.
– Прости меня, – сказал он, придвигая к ней дымящуюся чашку. – Этого больше не повторится, обещаю.
Корделия посмотрела на его бледные, крепко сцепленные пальцы, на поджатые в волнении губы.
– Разумеется.
– Мам?
Голова Рудольфа показалась из-за стеклянных дверей оранжереи – он всегда так делал, когда проверял, в настроении ли она.
Корделия повернулась к нему, сжимая в кулаке щелкнувший секатор – очередная роза упала ей в ладонь. На столе высилась охапка уже срезанных, готовых для букета.
Рудольф подошел к столу, поворошил розы, понюхал несколько бутонов. Корделия его не торопила: раз настраивается на разговор, значит, что-то серьезное.
– Ты чего в тишине? – спросил он наконец. – Обычно всегда музыка играет.
– Что-то не хочется сегодня, – она махнула дрожащей рукой на патефон.
Какая уж тут музыка, когда она только-только отошла от очередной ссоры, возникшей на пустом месте. Теперь Виктор, подражая ей, тоже высказывал свои малейшие претензии, превратив дом в поле для постоянных сражений.
– Что случилось? Все на взводе сегодня.
Она вздохнула и отложила секатор, тяжело опираясь на стол. Стоило ли ему знать? Это же его папа. Но она так устала держать все в себе, так устала тащить это в одиночку.
– Мы поссорились с твоим папой.
Рудольф покачал головой.
– Что-то серьезное?
Корделия пожала плечами.
– Не сошлись во взглядах.
– Вы в последнее время часто в них не сходитесь. Есть ли что-то, чем я могу помочь?
Ах, ее любимый мальчик, он был готов пуститься в путь, даже не зная, что его усилия здесь не понадобятся. Он был таким прекрасным, таким чистым и светлым. И вправду, лучший из Блэквудов.
По всему выходило, что Виктор не рассказал ему о ссоре, где он чуть ее не пришиб. И это было к лучшему – Корделия знала, что Рудольф пойдет к нему с разборками, а это было крайне нежелательно.
– Все наладится, – ответила она наконец, выдавив из себя улыбку. – Не переживай.
Он не поверил, но на какое-то время отступил.
Долгое время он оставался единственным связующим звеном между ней и Себастианом, но потом и сам постепенно переставал справляться. Полный контроль бизнеса и всех его ветвей, совещания, семейные дела – Корделия могла поклясться, что слышала, как трещат плечи сына под тяжестью груза.
Ситуация дома накалилась так же сильно, как долго включенная лампочка – Корделия силилась выкрутить ее, но постоянно обжигалась, сделав малейшую попытку прикоснуться. Никто в этом ей не помогал: даже Рудольф, поглощенный работой, практически перестал появляться дома, и только иногда заглядывал к ней в оранжерею, как бы между прочим расспрашивая о делах, самочувствии и настроении. Корделии казалось, что мнение Себастиана передалось и ему – он будто перестал верить в то, что она по-настоящему боится выходить из дома и стремился ненавязчиво ее расколоть. Но ей не в чем было каяться – стоило ногам принести ее к забору, как она начинала задыхаться и чуть ли не бегом возвращалась назад, сотрясаясь и плача. Корделия проверяла это примерно раз в месяц – то ли из мазохистичных порывов, то ли для того, чтобы никто не посчитал ее лгуньей.
Сегодня был как раз такой день: она ввалилась в холл, вытирая перчаткой мокрое лицо и на ходу стаскивая с плеч шубу. Мех бесформенной кучей упал на пол, но ей не было до этого никакого дела: оттянув ворот блузки, Корделия жадно глотала теплый сухой, а главное безопасный воздух, постепенно приходя в себя.
– И что это? – раздалось от гостиной холодное.
Корделия повернулась, медленно моргая отекшими веками – Себастиан стоял, прислонившись плечом к распахнутым дверям, и в его взгляде плавало чуть ли не презрение.
– Доказываю, что не вру, – скупо обронила она, шмыгнув носом. Вся в потекшей косметике, уставшая и заплаканная, под таким взглядом она показалась сама себе маленькой и жалкой.