Его ненавязчивая забота была чем-то диким – вероятно, потому что Регина не ощущала ничего подобного ни разу со дня смерти матери. Та тоже заботилась о ней просто так, просто потому что она есть. И в моменты, когда он приносил ей чашку кофе или укрывал ноги пледом, она изо всех сил старалась не заплакать – лед, поселившийся между позвонками, раскалывался, и это было слишком болезненно.
Рудольф часто застревал в своих мыслях. Его лицо в такие моменты становилось пустым, а глаза смотрели в никуда. Регина понимала, как никто другой, что потеря семьи наложила на него неизгладимый отпечаток и со своей стороны старалась помочь ему справиться, и порой было достаточно сжатой в ободряющем жесте руки, чтобы благодарная улыбка расцвела на лице.
Она думала обо всем этом, пока возвращалась из библиотеки – серая пелена дождя мешала рассмотреть в окне хоть что-то, и не оставляла выбора. Несмотря на продолжавшиеся поиски, документов не стало больше, а Рудольф не спешил пускать ее в архив, каждый раз отвлекая то новым вышедшим фильмом, то шахматами, а то и просто бокалом вина. Это работало, но Регина больше не могла ждать – время поджимало.
Она хлопнула массивными дверями особняка, встряхнулась, как собака, сбросив с плеч холодный дождь, и прошла наверх, с досадой оставляя за собой цепочку мелких капель и думая о том, что позже вернется сюда со шваброй – ей было неловко, что Элоиза сделает это за нее. Рудольф уже был дома: он написал Регине сообщение о том, что освободился пораньше и ждет ее из библиотеки, чтобы вместе поужинать.
Она обошла гостиную, кабинет и даже постучала в его спальню, но его нигде не было. Оставался только один вариант. Регина дошла до конца коридора и аккуратно толкнула дверь.
Рудольф сидел на краю кровати в спальне Вероники, в которой, кажется, ничего не изменилось с того времени, как она была живой. Он совсем ссутулился, уронив руки на колени и что-то еле слышно бормотал, глядя в одну точку. Его черный костюм, идеальный утром, сейчас был безнадежно измят.
Кашлянув, чтобы привлечь его внимание, Регина прошла дальше.
Рудольф как-то неловко дернулся, с силой протер ладонями лицо и сказал:
– Она умерла в больнице.
Регина знала, что не здесь, но все равно кивнула и присела рядом.
Рудольф прежде не стремился рассказать ей о Веронике, а она сама не решалась спросить, справедливо полагая, что он поговорит об этом, когда будет готов. Ее первоначальное любопытство давно прошло, оставив после себя светлую грусть по ребенку, про которого она не знала ровным счетом ничего.
Обилие пудрово-розового, светлое дерево – комната была отражением девочки, что задорно улыбалась с портрета на туалетном столике. Каштановые кудри, искрящиеся весельем глаза, улыбка со щербинкой между зубами: от нее будто исходили невидимые лучики позитива, и этот ребенок мало напоминал то бледное, замученное создание, которое лежало в гробу.
Рудольф шмыгнул носом, но слез на его лице не было.
– Я до последнего надеялся. Когда понял, что теряю ее, хотел отвезти куда подальше. И не успел. Знаешь, ты мне ее напоминаешь. Будто прямо в душу смотришь, и такая же светлая.
Насколько же ты ошибаешься, мрачно подумала Регина и сказала:
– Я просто надеюсь, что помогаю тебе справиться и почувствовать себя лучше.
– Шутишь? Ты оживляешь это место. Без тебя я как по склепу ходил. Да и все еще… – он осекся, и Регина это заметила, но потом продолжил. – Меня ужасала сама мысль о том, что нужно ехать туда, где меня никто не ждет. Но теперь я с радостью сажусь в машину после рабочего дня.
Регина подсела поближе, подтолкнув его плечом, и попросила, понимая, что время пришло:
– Расскажи мне о ней.
Рудольф повернул к ней полубоком и начал:
– Я удочерил ее, когда остался один. Я не хотел этого делать. Вообще-то, я ничего не хотел делать, и жить в том числе. Но один мой… знакомый, он убедил меня. Сказал, что так мне будет проще отпустить свою боль. И я согласился.
Он помолчал какое-то время, справляясь с собой, потом продолжил: