За волной боли Регина не почувствовала никакого ужаса, лишь бесконечное желание прекратить тошноту. По стене добравшись до своей спальни, она тут же метнулась к шкафу, выдернула наполовину разобранный чемодан и опрокинула содержимое на ковер, принимаясь остервенело рыться в одежде, бормоча:
– Оно должно быть где-то здесь… Где же…
Баночка обезболивающего с полуоторванной этикеткой нашлась в самом низу под колготками. Сняв крышку, Регина высыпала на ходящую ходуном ладонь сразу две таблетки и отправила в рот, пытаясь проглотить на сухую. Бесполезно: они застряли в одеревеневшем горле, и по распухшему языку растекся горький привкус. Постанывая от боли и отвращения, Регина добрела до ванной и жадно присосалась к крану, наконец проглатывая таблетки, а потом вернулась, задернула шторы и повалилась на постель, закрывая глаза.
На этот раз судьба была добрее – спустя тысячу ударов сердца Регина провалилась в сон. Но дверь в сновидение так и не открылась.
Половина дня прошла напрасно – Регина провалялась в постели, оглушенная болью, а когда наконец выбралась из-под одеяла, обнаружила, что лишилась и сил, и настроения на поиски. Раздосадованная, она умылась, привела себя в порядок, надела пальто и вышла на улицу, надеясь, что свежий загородный воздух приведет ее в чувства.
Солнце уже не светило: небо затянули тяжелые свинцовые тучи, и хоть дождь пока не пролился слезами на каменную дорожку и крыльцо, в воздухе уже пахло сыростью.
Поплотнее запахнувшись, Регина побрела прямо по пожухлому газону, пробравшись между кустов живой изгороди, собирая опавшую листву на подошвы ботинок.
Осенний сад, раскинувшийся перед ней, переполнялся величавой смертью. Побуревшие клены, последние поздние розы, уже тронутые первым морозом, обрушившимся на город несколько суток назад – от каждого куста и от каждого цветка пахло ожиданием скорого конца сезона.
Осенью Регине казалось, что она сама тоже немного умирает – оставляет часть себя, чтобы обновленной встретить зиму.
Она шаталась между деревьями, ни на что конкретно не отвлекаясь, и все думала о Рудольфе и Блэквуд-хаусе, о его родственниках и конечно о Веронике – эта девочка не выходила у нее из головы после разговора с Элоизой.
Что случилось с нормальным, здоровым ребенком? Диагностировали ли у нее какое-то заболевание?
Этого нельзя было спрашивать у Рудольфа – Регина знала, как он отреагирует, помнила, каким он был на поминках. Но проклятое любопытство зудело сильнее, чем заживающая царапина, и его срочно требовалось удовлетворить.
Можно было бы спросить в клинике, куда ее привезли – но Регина не была членом семьи, да и идти туда, чтобы полюбопытничать… Наверняка сплетни об этом разнеслись бы моментально.
Незаметно для себя Регина отдалилась от дома и оказалась в дальней части сада – неухоженной, стихийно разросшейся. Пахло подгнивающей травой, и крючковатые пальцы веток хватали ее за рукава пальто и выбившиеся из косы пряди – должно быть, садовник сюда заходил нечасто. Стоило бы развернуться и пойти назад, но Регина упрямо двигалась дальше, до тех пор, пока не вышла на ровную круглую полянку, посреди которой высился узкий длинный пень.
Сетуя, что не надела ни линзы, ни очки, Регина подошла поближе, дотронулась до серой испещренной трещинами коры и тут же отдернула руку – это было вовсе не дерево, а камень, с невероятной точностью повторяющий ствол.
Обреченная, уже зная, что она там увидит, Регина обошла ствол и посмотрела на табличку.
«Мариса Блэквуд, 1845 – 1895», – гласили полустертые буквы.
У подножия памятника лежал полуистлевший букет – бутоны давно рассыпались, и только стебли еще сохранили свою форму, поддерживаемые грязной розовой лентой.
Дубы обступили поляну со всех сторон, защищая от посторонних глаз, очевидно, высаженные в одно и то же время. Бедняжка была то ли защищена, то ли находилась в плену.
Регина вытащила из кармана бумажный платок, присела перед камнем на корточки, не беспокоясь о том, что испачкает полы пальто, и протерла табличку, счищая прилипшие листья и крошечные побеги мха.
– Кто же вас здесь так оставил? – прошептала она, не в силах удержать наползающую на сердце грусть. – Или это была ваша воля – лежать вдали от всех остальных?