Уже завтра она покинет этот дом и этот город. Сядет в поезд и вернется к себе, где продолжит заниматься любимым делом. Выпустит статью, может две – материала достаточно. Снова будет возвращаться домой только чтобы принять душ, поужинать едой из доставки и поспать. Простая привычная жизнь, в давно проложенном русле.
Но если все возвращается на круги своя, то почему же ей так тоскливо?
Передернув плечами, она привстала и подтянула кресло поближе к огню, едва ли не сунув ступни в огонь, но холод никуда не ушел, продолжая трогать ее за позвоночник.
В доме было тихо; Рудольф видел десятый сон, и никто из неживых не показывался ей на глаза, то ли обидевшись, то ли отчаявшись – после того разговора с Себастианом, когда он вернул ей кольца и забрал немного сил, они больше не виделись. Остальные тоже не появлялись. Может быть, он передал им ее слова? Кто знает. И без него под этими стенами было, чему удивляться.
Этим утром она наконец нашла среди множества бумаг и газет в библиотеке ту самую четырехлетней давности. Вся первая полоса была посвящена «трагедии Блэквуд-хауса», и огромное фото дома, охваченного огнем, занимало целый лист. Второе, поменьше, располагалось над самой статьей – то ли снятое на официальном мероприятии, то ли взятое из семейного архива. На нем вся семья стояла, выстроившись в два ряда, и спокойно смотрела в камеру. Ниже вставили портрет Рудольфа – с выпирающими костями на изможденном лице, потухшими глазами и зализанной рыжевато-каштановой шевелюрой. Сколько ему было, лет тридцать? Должно быть, после этого он и поседел.
Вечером они долго разговаривали: Рудольф, выпив, в очередной раз просил ее не уезжать, а она в очередной раз сказала, что должна. Он не понимал, что этот город значил для нее. А она не понимала, как после всего, что случилось, он может здесь оставаться. Почему не бежит без оглядки так далеко, как только может? Почему не чувствует присутствие тех, кого похоронил давным-давно? Или если чувствует, почему молчит?
Впрочем, у нее был ответ на этот вопрос: в конце концов, она была той, кто знал, но молчал – более того, врал.
И как бы это ни было тяжело, сказать правду было еще тяжелее.
Поезд был в пять вечера.
Рудольф заявил, что отвезет ее самостоятельно, и вернулся из офиса к обеду, злой, как черт, и такой же расстроенный. Злобно швырнул свой пиджак на диван гостиной, и долго сидел в кресле, глядя в одну точку и с трудом разгибая вцепившиеся в подлокотник пальцы.
Регина побоялась его трогать – раздувающиеся ноздри и поджатые губы предупреждали: лучше не подходи.
Обедать сели в полной тишине. Рудольф по-прежнему сохранял молчание, скрипя ножом по тарелке, и Регина, хоть и понимала его чувства, никак не могла избавиться от раздражения.
Черт возьми, это ее последние часы здесь, он мог бы хоть попытаться! Вполне возможно, что в следующий раз они увидятся совсем не скоро.
А потом она вдруг вспомнила холод склепа, в котором они прощались с Вероникой, и его взгляд, полный смиренной, глухой скорби.
Он привык видеть, как уходят дорогие ему люди, но справиться с болью потери был не в состоянии.
Она увидела себя в роли кости, протянутой голодной собаке – дали облизать, ощутить вкус, почувствовать, как это – обладать ей, а потом отобрали и куда-то унесли, наплевав на скулеж и страдания.
И ей резко расхотелось на него сердиться.
Регина решительно встала и под его удивленным взглядом перетащила свой стул поближе к его, а потом сходила за тарелкой и приборами и примостилась совсем рядом, улыбнувшись ему одними глазами.
– Хочешь еще кофе? Я тебе налью.
– Хочу, – пробормотал он хриплым голосом и придвинул чашку. Под пылью его глаз робко зажглись огоньки.
– Прости, что так получается, – сказала Регина. – Я тоже не хочу уезжать.
Он как-то резко выдохнул – и тут же стал уже в плечах, и меньше ростом, словно выпустил из себя весь гнев и снова стал самим собой. Сжатые губы потихоньку расслабились.
– Не думай об этом, – попросил он, коротко коснувшись ее пальцев. – В конце концов, я же смогу приезжать в гости. Это не проблема.
Конечно, проблема была не в этом: ее причины сейчас ходили по коридору, завывали сквозняком в трубе камина и скрипели дверями – Регина ощущала их даже через стену и толстый свитер. И раз это чувство было таким сильным, наверняка Рудольф тоже что-то ощущал, просто не понимал. И таскал эту тяжесть на сердце, как рюкзак с кирпичами.