Земля у подножия башни оказалась влажной и мягкой. Падение оглушило Торопыжку, но не убило, хотя она знала, что смерть совсем рядом. Она начала долгий спуск по скалам, в высокую болотную траву, к дому. Путь был длинный, и у нее не было никакой надежды дойти. Но ее встретили.
Водохлеб вышел со скованного морозом поля и увидел ее. Она лежала на подмороженной торфяной кочке, еле дыша. Исхудавшее тело с трудом удерживало последние остатки жизни.
— Водохлеб! — прошептала она, скорее почувствовав, чем увидев его рядом. — Надо было мне выбрать тебя!
— Будем считать, что выбрала, — ответил он. — Торопыжка, ты умираешь?
— Умираю. Но ты не печалься. Я знаю, куда иду. Там хорошо, Водохлеб.
Водохлеб знал, что не сможет не печалиться. Но зайцы не плачут по умершим — они их помнят.
— И не забудь, — тихо сказал он, — я буду драться за тебя этой весной.
— Я буду смотреть на тебя, — ответила она. Ее глаза остекленели, и худенькое тело замерло. Водохлеб ушел. Дух Торопыжки начал долгий путь через мрак к Другому миру, где обитают зайцы, и кролики, и все остальные создания, покинувшие мир живых. Призрачные зайцы охраняли ее.
Вернувшись ближе к ночи домой, Бубба обнаружил, что заяц исчез. Он разъярился и немедленно вылетел в темноту, ища ненавистную тварь. Он так и не нашел ее тело, хотя башня снова и снова твердила ему, что заяц умер, не мог не умереть, он был уже при смерти, когда Бубба улетал на охоту. Бубба жалел теперь, что не дождался его смерти, но прошлое изменить невозможно.
На следующий день егерь с одной из ближних ферм наткнулся на обледеневший заячий трупик и, видя, что он совсем свежий, поднял его, удивившись, какой он легкий. Человек понял, что заяц умер от голода и к столу не годится.
Вообще-то егеря очень похожи на трактористов — любят порядок и опрятность. Поэтому он не бросил мертвого зайца, а отнес к ближайшему столбу с перекладиной — такие были почти на каждом поле — и повесил. Останки Торопыжки оказались рядом с двумя ласками, горностаем, пятью кротами и тремя грачами. Ласки и горностай попали на столб по подозрению в убиении домашней птицы, кроты — за то, что портят поля своими кучками. Грачи повисли за то, чти они грачи, — строят гнезда на вершинах вязов, выкрикивают оскорбления проходящим мимо людям и каждый вечер высыпают черными стаями в небо, словно провожая в могилу умирающее солнце.
Время и его помощники быстро расправились с тем, что оставалось от Торопыжкиной плоти, но поначалу звери и птицы частенько останавливались у столба и всматривались в мордочку горной зайчихи, пытаясь прочесть ее выражение. Некоторым казалось, что они его разгадали, другие терялись в противоречиях и отказывались от попыток что-то понять.
Глава тридцать третья
Руки, которые ухватили Кувырка на винтовой лестнице, принадлежали работнику одной из ферм. Это были сильные, крепкие, мозолистые руки, обветренные и покрытые шрамами и следами хорьковых укусов. Эти руки умело управлялись с кожаной сбруей, инструментами, машинами, не раз сворачивали шею курам и кроликам. Им приходилось тянуть проволоку, забивать гвозди, валить заборы. Не такие, словом, это были руки, чтобы заяц мог из них вырваться.
Человек вытянул правую руку, в которой держал Кувырка, высвободил левую из рукава куртки, потом перебросил зайца в левую руку, снял куртку — и Кувырок оказался плотно завернутым в противно пахнущую одежду. Он гневно заскрежетал зубами и только свистеть не мог: не хватало воздуха.
Спеленутого Кувырка куда-то понесли — мимо разговаривающих людей, прочь от гулкой церковной музыки. От этого путешествия Кувырку запомнился только запах сушеной травы, которую люди поджигают, чтобы вдыхать ртом дым, застарелый запах пота и многие другие въевшиеся в ткань куртки запахи. Эта куртка видела много зим, но ни разу ее не опустили в воду, чтобы хоть немного отмыть. Во внутреннем кармане шелестели какие-то бумажки, на которых Кувырок и выместил свое раздражение, разодрав их зубами в клочья.
Когда куртку развернули, он оказался в загоне, огороженном деревянной рамой с проволочной сеткой. Фактически это была клетка размером примерно шесть прыжков на три. Пол оказался цементным, так что прорыть ход наружу было невозможно. Кувырок заметался в панике, но вскоре слегка успокоился и понял, что стачивает когти о твердый цемент. Ему хотелось пометаться еще, но тогда от его когтей скоро ничего не останется — если он освободится, нечем будет и норку вырыть. Он решил неподвижно лежать в углу. Только когда кто-нибудь подходил к сетке посмотреть на него или что-то просунуть внутрь, он отскакивал в другой угол.