Тут она горестно вздохнула.
— Слуги меня ненавидят. И ночами я не могу спать из-за насекомых и всяких звуков. Лягушки, цикады, да еще какая-то птица все время пронзительно орет.
— Ме-нин-гит! Ме-нин-гит! — прочирикала я.
Эвелина испуганно утерла слезы.
— Боже, помоги мне!
— Разве это не то, что вы слышите? Это же крик птицы-менингитки.
Она обиженно поджала губы.
— Могли бы прямо так и сказать.
Как-то раз я нашла ее у стола, который целиком, с ней вместе был накрыт чехлом из кисеи. Эвелина сидела без чулок, поставив ноги в тазик с холодной водой.
— Элиза, не смейтесь, — попросила она. — Я не могу, когда меня кусают; а все прочее уже неважно.
Когда Томас возвращался домой, наша семейная жизнь опять же проходила на глазах у слуг; у нас почти не было возможности поговорить наедине, и мы беседовали с бесконечными недомолвками, помня про чужие уши. Томас стал нервный, настроение у него стремительно менялось. То он был приветлив со мной и улыбчив, то вдруг впадал в молчаливую хандру.
— В чем дело, Томми? — спрашивала я.
— Разве не ясно? — отвечал он.
Если он бывал груб и резок, я пыталась завоевать его расположение; когда он сердился, мне хотелось видеть его улыбку. Когда ему случалось быть в добродушном и веселом настроении, я всячески это настроение поддерживала и старалась вызвать его на разговор.
Он занимался вербовкой и обучением солдат-индусов; должность он занимал более высокую, чем прежде, но работа ему не нравилась. Томас являлся домой под вечер и без сил падал в кресло.
— Три побега, пропавшие сапоги, множество краж. Не сомневаюсь, что твой отчим меня наказывает.
— Тяжелый день?
— Чертовы туземцы! Они кивают и кланяются, но что бы я ни говорил — как об стенку горох!
Вечером, когда становилось прохладнее, он с другими офицерами выезжал на охоту и стрелял во все, что движется. Позже он складывал у моих ног трофеи; после удачной охоты Томас бывал совершенно счастлив.
— Ты погляди! — сиял он улыбкой. — Из этого выйдет настоящий пир, а?
Мы с Джасвиндер переглядывались. В том, что касалось моего супруга, мы с ней обычно бывали едины. Добытая куропатка или заяц даже с виду были жесткими, павлин выглядел растрепанным и тощим. Из опыта мы обе знали, что куропатка выйдет безвкусной, а павлин годен лишь в острый суп с пряностями.
— Посмотрите, что можно сделать, — шептала я.
Когда подавали ужин, Томас с аппетитом его наворачивал.
— Это моя куропатка? — спрашивал он. — Нет ничего лучше, чем добывать на охоте себе пропитание.
Вялыми дремотными днями я занималась рукоделием. На случай, если мама смягчится и пригласит меня навестить ее в Калькутте, я принялась нашивать на платья новые воротнички, менять нижние юбки. Потом вышила монограммы на постельном белье и носовых платках. Затем поняла, что следует украсить салфетки на спинках мягкой мебели и диванные подушки. Вскоре мир сузился до размеров пялец, на которых я вышивала. Главным моим достижением стало покрывало, разделенное на множество частей, каждая из которых была украшена своей картиной из индийской жизни. Начала я скромно, с видов гор и рек, затем начала вышивать храмы и диких зверей и птиц. Потом перешла к более драматическим событиям; иголка так и сновала туда-сюда. На моем покрывале индийский лев пожирал британского офицера, на талии почтенной дамы сомкнулись челюсти крокодила, слон уносил в джунгли юную девушку.
Прошло два года после свадьбы, когда Томас завел разговор о ребенке. Мы лежали в постели, проведя свободное утро в нежных ласках.
— Быть может, это как раз то, что тебе нужно, — сказал он, тихонько поглаживая мне живот.
Я хотела подняться, но он схватил за плечи и удержал.
— Полежи со мной. Пусть ребенок там укрепится.
Даже в глазах Джасвиндер читалась жалость.
— Все еще нет маленького сахиба? — спрашивала она. — Думаю, нужно давать сахибу больше рыбы и яиц.
— Но я не хочу ребенка, — возражала я.
— Конечно же, хотите. Все женщины хотят детей.
Томас заговаривал об этом все чаще:
— Может, с тобой что-то не так? Хочешь, отвезу тебя в Калькутту, к врачу? Пусть проверит, все ли в порядке.
Я отмалчивалась. Мне было всего лишь девятнадцать, и вот уж чего-чего, а ребенка я не хотела вовсе. Мало-помалу я поняла, что имела в виду бедная больная Сара, когда толковала о «штуках», которые могут удержать мужчину на расстоянии. Если я жаловалась на сильную головную боль, Томас порой оставлял меня в покое. Малейший намек на женское недомогание заставлял его бледнеть и уходить в свою спальню. Однако несмотря на все мои усилия, он все чаще и чаще оказывал мне внимание. Он проявлял свою любовь после охоты, после светского раута, если я танцевала с кем-то другим. И однажды, когда он вернулся с офицерской пирушки, случилось неизбежное. Я проснулась среди ночи, обнаружив Томаса в своей постели; он усердно трудился. Некий инстинкт подсказал мне, что я зачала. «Боже, — просила я, — пусть это окажется неправдой!» Однако в животе у меня как будто затянулся крошечный узелок, и я точно знала, что там укоренилось нечто живое.