— Как ты мог?! Она мне в матери годится!
— Элиза, ну право же, — уговаривал он. — Мы с ней всего лишь друзья, больше ничего.
— Я все видела! — кричала я вне себя.
Тогда он в свою очередь обрушился с нападками:
— А ты какой была мне женой?
Затем он меня просто-напросто поднял, принес в гостиную и бросил в кресло.
— Ты переутомилась. После приступа малярии ты сама не своя.
Я примолкла, размышляя. Все-таки следовало ему сказать, когда я забеременела. Да только я тогда не готова была это сделать. Произнеси я это вслух, пришлось бы признать, что я не хочу от Томаса ребенка, так же как не хочу его самого. Что я за неправильная женщина? Возможно, если бы я ему доверилась, все кончилось бы иначе. Лишь спустя изрядное время после того, как похоронила своего мертвого ребенка, я ощутила потерю. Что-то во мне умерло — какая-то часть моего существа, маленькая, драгоценная, хоть и непонятная мне самой; и что теперь ни говори, вернуть ее невозможно.
Томас первый предложил, чтобы я поехала навестить мать.
— Перемена пойдет на пользу. Тебе оказалось не по силам жить тут в полном одиночестве, — объяснил он.
— Возможно, ты прав, — согласилась я.
Я уже заворачивала свои платья в бумагу, готовясь укладывать багаж, когда Томас обнаружил, что сталось с его одеждой. Потрясая мундиром, он орал:
— Черт бы тебя побрал! Какой черт в тебя вселился?! Когда ты поймешь: это не только моя вина, но и твоя тоже?
Я молча паковала вещи. Не хватало явиться к матери с синяками или «фонарем» под глазом.
Разумеется, Джасвиндер давно уже знала про миссис Ломер. Когда я сообщила, что уезжаю, она лишь кивнула, а затем посоветовала:
— Подождите. Все это проходит; чего не бывает в отношениях между мужчиной и женщиной! За целую-то жизнь.
Эвелина, услышав про мой отъезд, расплакалась.
— Ваша жизнь погублена, — лепетала она, всхлипывая. — Что с вами станется?
— Эвелина, не глупите! — Я едва подавила раздражение. — Из нас двоих теряет Томас, а не я.
— Моя бедная дорогая Элиза! — плакала она.
Я выехала в Калькутту ранним утром; солнце едва-едва поднялось, и все кругом было яркое, чистое, почти английское. Томас лично наблюдал за тем, как грузили мой багаж, затем настоял, чтобы экипаж проветрили, прежде чем помог мне забраться внутрь. Я поглядела на него из окна кареты, и он улыбнулся, словно пытаясь защититься. За прошедшие три года его лицо прорезали глубокие морщины — у рта, на лбу. У глаз появились «гусиные лапки», волосы начали редеть. Меня это уже не трогало; вся привязанность, которую я еще испытывала к Томасу, умерла в ту минуту, когда я приняла решение уехать.
— Ты скоро вернешься, — сказал он. — Ты же знаешь свою матушку.
Томас потянулся меня поцеловать, но я взяла его голову в ладони и прошептала:
— Между нами все кончено.
Он вырвался:
— Чепуха!
Карета покатила прочь. Я точно знала, что не вернусь, и не сомневалась: хоть Томас и не желает это признать, он тоже все отлично понимает.
К дому матери я прибыла с двумя сундуками и маленьким саквояжем, который теперь так плотно был обклеен ярлычками, что с трудом разберешь, какого он изначально был цвета. Хотя я написала маме, предупреждая о своем приезде, дома ее не оказалось. Служанка, открывшая дверь, явно вообще не знала, что у ее хозяйки есть дочь.
— Желаете ли оставить визитку? — осведомилась она.
Я желала дождаться мать, и меня провели в роскошно обставленную гостиную. Мой отчим стал уже майором, и его положение сказывалось в обстановке комнаты. На стенах — лепнина, мебель обита дорогой тканью в стиле времен регентства. Если бы не мальчик, приводящий в действие опахала под потолком, можно было бы представить, что я нахожусь в Лондоне, Бристоле или Бате. Оглядывая комнату, я вообразила себе новую жизнь, в которой мы бы вместе посещали концерты и балы, а мама с гордостью представляла бы меня друзьям. Спустя полчаса она поспешно вошла в комнату.
— Я тебя не ждала, — сказала она первым делом.
— Я же предупредила в письме.
— Вообще-то я не жду гостей, которых не приглашаю сама.
— Я ушла от Томаса, — сообщила я без предисловий.
— Это мы еще посмотрим, — ответила она.
Мы уселись, неприметно разглядывая друг дружку. В своем переливчатом платье темно-розового шелка мама выглядела такой элегантной и молодой; возраст выдавали только наметившиеся морщинки на руках и на шее. Мои мысли вернулись к миссис Ломер, потом перескочили на маму и Томаса в Бате: вспомнилось, как они часто сидели, голова к голове.