«Вестания!» – негодовал он. Девушка ощущала, как он суетится, вертится из стороны в сторону, переползает, кричит и зовёт её, но она уже проваливалась в уютное забытьё.
Прощай, Серый. Извини, что так вышло, – успела подумать она, прежде чем чёрная волна подползла совсем близко, захлёстывая ноги и лежащих в них собак, которые тихонько поскуливали, кажется, тоже понимая свою обречённость. Теренея не шевелилась. Скоро они все вместе с собаками перестанут дышать. Скоро заснут навсегда и проснутся уже в Аиде, под беззвёздным небом, на лугу среди белых цветов. Их сметёт с лица отменённых земель, и уже никто не вспомнит их имена.
В последнюю секунду до того, как Вестанию поглотил мрак, она услышала, как закопошилась Теренея, баламутя трясину вечного сна. Сама Вестания уже не могла открыть глаза, шум ветра тоже стихал, голос Серого был бесконечно далёким, но она услышала едва различимый бессильный шёпот сестры.
– Папа? – спросила Тера, и Вестания заснула.
***
Ему казалось, что он едет в поезде. В вагоне «Харона», как это было когда-то раньше. Колеса гремели под железным пузом паромщика, перевозящего грешные души. Холодный ветер дул в окно. Его жутко тошнило, как после долгих выходных на Краю, но вспомнить он ничего не мог, впрочем, это состояние забытья казалось очень знакомым.
Больше он никого рассмотреть не мог. Взгляд отказывался фокусироваться. Под потолком гудела почти перегоревшая лампочка, изредка вспыхивая и ослепляя пассажира, словно изломом молнии.
– Оплата… оплата… – вдруг раздался голос совсем рядом, прямо над ним. С трудом повернув трещащую по швам голову, он увидел высокий силуэт билетёра. – Оплата… – повторил он, протягивая тонкую негнущуюся руку с длинными крючковатыми пальцами, больше напоминавшими сучья старого дерева.
Пассажир принялся рыться в карманах. Движения давались тяжело. Пальцы не слушались, потеряли чувствительность, словно отекли. Он сделал несколько попыток нащупать какую-то мелочь, но так и не нашёл ничего, хоть отдалённо напоминавшего деньги.
– У меня нет ничего, старик. – Ответил он. – Прости…
– Нужно заплатить, чтобы ехать, – тихим сухим голосом прошелестел билетёр. – Оплата… нужна оплата…
– У меня ничего нет, кроме меня самого… – повторил пассажир, и вдруг эта мысль со всей силы ударила в голову, словно расколов её на куски. Ничего нет. И даже самого меня нет.
Старик всё ещё стоял над ним, вопрошая. Из глубоких пропастей выглядывали едва различимые чёрные глаза. Рот провалился в складках морщин, лишь нос был огромный, занимал почти всё пространство на лице, кряжистый, широкий с маленькими чёрными волосками, торчавшими из ноздрей. Лоб тоже больше напоминал горные хребты, из-за чего невозможно было догадаться, о чём думает билетёр, хмурится, злится, а может, насмехается?
– Куда ты дел свои монеты? – прошуршал голос столетий.
– Куда дел… куда дел… – Вспоминать было больно. Он не хотел, чтобы от него требовали думать. Каждое движение и мысль вызывали боль. – Приклеил на стекло в тамбуре, – вдруг ответил он. – Может, они ещё там? Они оттают только весной…
– Их там нет. – Изрёк старик осуждающе.
– Может, был другой поезд… я не помню, – признался он. На некоторое время пассажира оставили в покое. В вагоне повисла тишина, лишь снаружи выл ветер и стучали колеса.
– Сигареты есть? – спросил старик после долгого раздумья.
Пассажир заставил себя вернуть руку в карман, опять пришлось проводить долгую процедуру поиска. Зато в этот раз он изъял портсигар, красивый, с бирюзовыми камнями. Поднял крышку, заглянул, силясь разглядеть внутренности коробки, потом протянул билетёру.
– Там две последние. Бери вместе с портсигаром. – Чувствовал он себя так паршиво, что о сигаретах не хотелось и думать.
Цепкие когтистые пальцы, поражённые артритом, сжались на коробке. Очень медленно билетёр поднёс портсигар к лицу, подставил под самые глаза, принялся с интересом разглядывать, поглаживая инкрустацию неповоротливыми руками. В конце концов, после тщательного осмотра билетёр вынул одну сигарету и вернул коробку пассажиру.
– Последнюю сигарету и последнюю пулю оставляют для себя, – сказал он своим шершавым голосом.
Пассажир не смог найти дыхания, чтобы отблагодарить его, в этот момент тошнота подкатила к горлу, пришлось вложить все силы в то, чтоб не исторгнуть её.
За это время билетёр закурил. Он сделал две глубокие затяжки, после чего зашёлся долгим сокрушительным кашлем, который чуть не свалил его с ног. Алые искры от его сигареты заметались по вагону, осыпаясь на пол и тут же тлея. В воздухе повис дым. Почему-то даже ветер не мог разогнать его.
– Тебе бы лучше не курить, – заметил пассажир, когда билетёр вновь приложился к фильтру. – В твои-то годы…
Билетёр склонил голову, как если бы не расслышал или не понял пассажира, но повторять он не намеревался, слишком много уже произнёс вслух для такого состояния. «Ммм? Мммм?» – вопрошал старик, не отводя сигареты от губ и выпуская кольца дыма этими «ммм». Потом вдруг, кажется, до него дошло, и он сразу же зашёлся хриплым гоготанием, в котором можно было распознать проблески смеха.
– Ты думаешь, я могу умереть, так? – губы расползлись по лицу, едва различимые, бескровные, – Ты знаешь, кто я?
– Нет… – отозвался пассажир. – Я ничего не знаю. Ничего не помню.
– А знаешь, где ты?
– Похоже на «Харон», – сказал пассажир, уже сильно сомневаясь в сказанном.
Тогда старик вдруг приосанился, на мгновение ему даже удалось расправить кривые плечи. Вид у него сделался важным, хотя пассажира он, скорее, отталкивал своей новой позой.
– Я и есть Харон, – произнёс билетёр гордо.
Пассажиру это имя ни о чем не говорило. Он никогда раньше не слышал о таком человеке, впрочем, сейчас он бы не смог назвать ни одного имени, в том числе своего.
– Приятно познакомиться, – ответил пассажир. – Увы, я не помню… – договаривать он не захотел. Слишком тяжело и слишком лениво.
Харон докурил сигарету до самого бычка, затем швырнул её на пол и примял ботинком.
– Вы никто ничего не помните, – махнул он рукой. – Да и нечего помнить. Я тоже не помню… никто не помнит, – повторил он рассеяно.
– Никто… – пассажир зацепился за это слово. Что-то промелькнуло в голове, какой-то недосягаемый привет из черноты прошлого. – «Никто» почему-то мне что-то напоминает.
Харон с удивлением расширил глаза. Пассажиру даже показалось, что он сумел рассмотреть его чёрные зрачки размером не больше перчинки. Потом он вдруг опять закашлялся, раскаты грома заглушали мысли пассажира, но когда этот приступ прошёл, он опять почувствовал уверенность в своей догадке. Никто. «Никто» был хорошо знаком ему.
– Хочешь сказать, что ты и есть Никто? – спросил Харон с оттенком сомнения.
– Я не знаю, – признался пассажир. – Может быть.
Харон снова рассмеялся, но уже не так залихватски, как в первый раз.
– Ну будешь, значит, Никто, – заключил он, а затем пробормотал что-то недовольно и неразборчиво: – Спит она среди цветов, белых, в царстве вечных снов. Кто разбудит смерть? Кто? Кто? Но ответ один... – в этот момент поезд издал оглушительный гудок, заставивший Харона резко замолкнуть, а пассажира схватиться за голову. Билетёр вдруг резко, насколько это могло сделать дряхлое тело, развернулся к тамбуру. – Мы скоро приезжаем. Пора мне идти.
– А куда мы едем? – Спросил Никто. – В Край? Или из Края?
Харон снова смерил его крошечными подслеповатыми глазками, а потом ответил, прежде чем уйти.
– Гораздо дальше. Сам Край ты уже пересёк. – С этими словами, он покинул вагон, оставив Никого в недоумении.
Глава XVI. Икар
553 день после конца отсчёта
Было так нестерпимо больно просыпаться. Во всё тело вонзались мелкие иголки, колючие тернии, она извивалась, пытаясь отползти от них, отбиться, но ничего не получалось, только ещё сильнее сводило руки. Её окаменевшие пальцы, вдруг обрётшие чувствительность, невыносимо болели. Лучше бы я умерла. Лучше бы умерла, – думала Вестания, всё ещё сопротивляясь внезапному теплу, внезапному спасению, возражая самой жизни. Сон казался ей самым прекрасным, что могло с ней произойти. Она бы заснула вместе с ними – с Терой и с самоедами в ногах. Им бы всем приснился один и тот же сон, самый прекрасный и волшебный, им бы снилась Великая Спираль, и всё было бы спокойно, ей бы не пришлось сейчас превозмогать такую сильную боль в замёрзшем теле.