О какой-нибудь отсебятине на эстраде во время ученических вечеров при нем не могло быть и речи.
«…Таково было его художественно-нравственное влияние на учеников: где присутствовал Сергей Иванович, там не могло быть обмана. Это был своего рода «страшный суд». При всем том я не помню с его стороны ни одного случая не только грубого, оскорбительного обращения с учениками, но даже простого повышения голоса и начальственного тона».
В обращении с учащими и учащимися Сергей Иванович был одинаково ровен, справедлив и горячо отзывался на любую нужду и любую беду, с кем бы она ни приключилась.
Можно ли забыть о том, что на протяжении многих лет из месяца в месяц он поддерживал студенческую кассу из своего небогатого кошелька.
Но вместе с тем с неутомимой настойчивостью молодой директор изыскивал средства уйти из-под опеки «богатого купца» и преуспел в этом немало.
Большую популярность в «танеевские годы» снискали у москвичей ученические оперные спектакли. Надолго запомнились осуществленные силами одних учащихся постановки опер Моцарта «Дон-Жуан» (1-й акт) и «Свадьба Фигаро», «Оружейник» Лортцинга, оратории Генделя «Самсон» и «Израиль в Египте». Деятельным, настойчивым помощником Сергея Ивановича, режиссером и учителем сцены явился Федор Комиссаржевский, особенно при постановке «Свадьбы Фигаро». Этот спектакль был, по словам Кашкина, «великолепным художественным праздником».
Возрастающий успех консерваторских спектаклей и концертов был художественный и моральный, но притом немало способствовал созданию материальной независимости консерватории.
Ценою огромных усилий, настойчивости, экономии Танеев за четыре года пребывания у кормила добился своего.
По свидетельству профессора Кашкина, «в первый год управления Сергеем Ивановичем консерваторией дефицит ее составлял около И тысяч рублей, а в четвертый и последний оказался уже перевес доходов над расходами».
Великий труженик, ученый музыкант, человек редкой сердечности, чья скромность, доверчивость и простодушие в будничных делах вошли в поговорку, в стремлении к поставленным задачам проявлял поистине железную волю и беспримерную твердость. О том, ценой каких усилий, борьбы с собой и самоотречения, какими муками душевными он этой твердости добивался, никто не знал.
В марте 1888 года Юргенсон писал Чайковскому: «Какой добрый, славный, честный человек Танеев, какой неподкупно-бескорыстный, но нет у него административного духа. Нет у него ничего победного и едва ли будет…»
Он нес свое бремя выше меры сил человеческих, не ропща на судьбу и не сетуя на усталость, наружно спокойный, ясный, неизменно участливый к людям и чистый сердцем.
И многим казалось, что путь Танеева у кормила Московской консерватории только еще начинается.
VIII. «ВОСХОД СОЛНЦА»
Существовал один заветный угол в душе композитора, куда не было доступа даже самым интимным друзьям, где Сергей Иванович таил про себя творческие радости и неудачи, надежды и разочарования. В разочарованиях, увы, в тот период его жизни недостатка не ощущалось.
Успех «Иоанна Дамаскина» оказался лишь эпизодом, одинокой вершиной на долгом пути. Столпы тогдашней музыкальной критики, Семен Кругликов в Москве и Цезарь Кюи в Петербурге, в меру похвалив кантату, не замедлили отступить на исходные позиции, едва лишь появились новые камерные ансамбли Танеева.
Подавляющее большинство рецензентов усматривало в его сочинениях лишь «умную ненужность», оставляющую слушателя неизменно холодным. Один из критиков нашел нужным сопоставить сочинения Танеева с холстами некоего воображаемого «академика живописи», который всю жизнь свою до бесконечности копировал бы одну и ту же «Мадонну» Рафаэля.
В «те годы дальние, глухие», когда в глубоком сумраке перед рассветом зрели новые силы, вынашивались идеалы будущего России, в глазах большинства современников Танеева этот его упрямый классицизм выглядел чуждым духу времени, оторванным от жизни.
Но ни язвительные насмешки инакомыслящих, ни откровенная брань газет, ни заклинания друзей, казалось, не оказывали на Сергея Ивановича ни малейшего влияния.
Чайковский ликовал по поводу избрания Танеева на пост директора консерватории, но характеристика, данная им любимому ученику как энергичному проповеднику известных взглядов и стремлений, а именно — классических, «таила в подтексте своем зернышко озабоченности». Ее источником была вовсе не танеевская приверженность к классике как таковой и не преклонение его перед Моцартом. «Сознательная моцартность», за которую корила молодого Танеева критика, отнюдь не чужда была душе самого учителя. Стоит припомнить его диалог с Владимиром Стасовым в 1877 году, еще до начала полемики с Танеевым.