Разговор за чаем зашел сперва про Владимир, затем перебросился на Кавказ, который любили оба.
Сергей Иванович сделался очень серьезен и задумчив, погружен в свое. Некоторое время он с видимым усилием поддерживал разговор, прислушиваясь к тому, как Максим снует по коридору и гремит поленьями в смежной комнате. Наконец, сославшись на усталость, поблагодарил радушного хозяина и ушел к себе.
В горнице было уже тепло. Печка то ревела на самом низком регистре, то волком выла, стреляя через решетку мелкими березовыми угольками. Багряные сполохи плясали по стенам и потолку. А стекла, до половины закрытые снеговыми наметами, содрогались и потрескивали под натиском ветра. В ночном шабаше разгулявшейся стихии временами мерещились то оркестровые голоса, то колокольный звон.
Раз-другой заглянул Максим, поправил дрова, притворил печную дверцу, пожелав постояльцу доброго сна, поклонился и вышел.
Но вслед за ним, видимо, ушел сон, томивший приезжего еще полчаса тому назад.
Бесновалась злая метель. По полянам и еловым чащам мчалась без устали и пощады, без сна и покоя недобрая сила, крутя снеговые столбы, сгибая в дугу вековые косматые деревья.
Весь день и до вечера с неумолимой настойчивостью звучала в ушах композитора недавно созданная им двухорная «симфония» на текст Тютчева «Из края в край». Партитура ее была отработана в уме до малейшего нотного знака.
Но за рядами знакомых и с юных лет любимых строф сквозила на этот раз какая-то неотвязная мысль, от которой Сергею Ивановичу хотелось бы уйти.
Вот снова мелькнул перед глазами подрамник с женским портретом в комнате соседа-художника.
И неожиданно что-то свое, глубоко таившееся в памяти долгие годы дрогнуло и пришло в движение. Весь век композитора тяготила мысль о том, что рано или поздно его сугубо личное сделается достоянием досужего людского любопытства.
Ни в дневниках, ни в записных книжках, ни, тем более, в переписке с друзьями не найти ни малейшего упоминания о пережитом. Но сохранились черновики некоторых писем. Среди них и черновик (быть может, неотосланного) письма «к Маше», помеченный 1886 годом.
Кто была она, эта Маша, мы не знаем и узнаем, быть может, не скоро.
Но, несомненно, ничто человеческое не было Сергею Ивановичу чуждо.
В тот памятный год путь одинокого музыканта перешла женщина и мать: горячо любимых ею детей. Едва узнав, он потерял ее навсегда.
Перешагнуть воздвигнутую между ними преграду значило бы прежде всего лишить «Машу» материнских прав. Такова в те годы была судьба каждой женщины, покинувшей мужа.
За рядками неторопливых, по-танеевски рассудительных и порой, от сердца простоты, наивных строк таится такая любовь, такая неуемная скорбь, что и теперь их трудно читать без душевного смятения.
Вправе ли мы сегодня пытаться снять покров с этой, быть может, самой заветной в жизни художника страницы, которая по его воле осталась в глубокой тени?..
Мне думается, что время для догадок и откровений еще не наступило.
Все, что при жизни глубоко волновало, печалило и радовало композитора, нашло прямое или косвенное выражение в его музыке.
Вернемся же к ней!
Голова, уши, казалось, весь мир были наполнены музыкой, безостановочным движением полифонических голосов. Но сам композитор, подперев бороду ладонями, не отрываясь глядел в окно, затянутое морозной парчой, звенящее от сыпучего снега.
И, побеждая минуту слабости душевной, превозмогая боль утраты, поднимался новый вал.