- Вот это дерево, - тихо произнесла Тамара Владимировна, остановившись возле огромной ветвистой липы. – А вот эта ветка… Обломана с одного края, видите? Это когда его доставали… Когда веревку снимали… Сначала ведь подумали, что он мертв… Гера-то… Тут же некоторые и раззвонили о его смерти. Аля-то, родная его дочка, сюда ведь на похороны приехала, она мне в этом призналась.
- Извините, а… Вопрос мой не совсем… гм… корректен. А как же он живой-то остался? Веревка, что ли, не выдержала?
- Да что вы, веревка была прочная. Вы повернитесь и посмотрите на наше здание. Вон на те окна, видите?
От дерева хорошо просматривались лишь три окна, остальные скрывала листва.
- Вот в среднем окне больная лежала, девушка, которую он прооперировал. А рядом – ее мать. Она дежурила, не спала. У окна в те минуты стояла. На луну, говорила, любовалась, как она весь сад заливала своим светом. Чувствовала себя как в сказке. И вдруг увидела, как в этот сказочный туман ныряет Георгий Иванович. Ныряет – и не выныривает обратно. Женщина не дура, сразу забила тревогу, побежала туда вместе с медсестрой и нашим травматологом, молодым мужчиной, которому тогда негде было жить и ему разрешили – временно, конечно – поселиться в одной из палат. Он Геру-то и снял. Я подоспела, когда Гера уже на земле лежал. Недвижим. Но я, знаете, всегда чувствую, когда человек жив, а когда мертв. Вот подхожу и сразу чувствую. Мне это дано. Называйте такую способность даром, провидением, как хотите, только я сразу принялась делать ему искусственное дыхание. По-своему. Как мы на фронте делали.
Леонид Гаврилович как будто воочию увидел эту странную и страшную картину - вытащенный из петли полумертвый мужчина на земле, в полутьме, женщина-доктор, вдыхающая в него жизнь… Принесли носилки, фонари. Осветили лицо самоубийцы. Никаких признаков жизни! Вот тогда-то в мгновение ока и распространилась среди персонала страшная весть – известный, уважаемый доктор Георгий Иванович Селин покончил с собой! Но Тамара Владимировна не оставила своих попыток оживить коллегу и это ей удалось!
- Вы знаете, когда веки его дрогнули, губы зашевелились, я словно родилась заново. Но, помню, такая злость была в душе! На него. Господь подарил ему жизнь, по профессии своей он – спаситель, а что на деле? Я несколько часов просидела у него в реанимации и все шептала – ах, Георгий Иванович, Георгий Иванович, как же вы могли…
- А Лина Георгиевна? Как она на это прореагировала?
- А вот и не знаю. Тогда она у нас еще не работала. Дело в том, что мы, посовещавшись, решили никому ничего не говорить. И ей тоже. Чтобы по городу не поползли ненужные слухи. Она, так сказать, попала под раздачу. Да и… Она ведь ему неродная, он ее удочерил. И когда эта Лина Георгиевна пришла в наш коллектив, я поняла, что мы тогда правильно сделали. Это – человек с изломанной психикой…
Так Леонид Гаврилович убедился, что его догадка насчет родства доктора Лины и медсестры Али была правильной. Собственно, при более тщательном полицейском расследовании это можно было установить сразу же, но на сыщиков тогда свалилась сразу масса криминальных происшествий, а людей после реорганизации органов внутренних дел и проведенных там сокращений осталось явно недостаточно. Он попросил свою спутницу сказать о причинах такого печального вывода, осторожно добавив, что человек с изломанной психикой наверняка не должен заниматься исцелением людей, так как может плохо на них воздействовать.
- Ну, вообще-то она хирург… Была… А ведь вы правы – она ушла из отделения и стала работать в поликлинике. Возможно, боялась, что ее состояние может сказаться на операциях. Да, да, так оно, видимо, и было. Просто никто тогда об этом не задумывался. Вопрос написан у вас на лице. Да потому, что никто не был с ней близок. Она ни с кем не дружила. Вы вот меня-то разыскивали почему? Да потому, что только я с ней и общалась, только у нас были более или менее доверительные отношения. Но ей не нравилось, что я ее жалела…
- А она нуждалась в жалости?
- До сих пор не знаю. Она жила прошлыми обидами, трагедией, которая была много лет назад. Это гири, которые на ней висели. Потому и семьи не завела. Я ее убеждала – надо все отринуть, забыть, начать жить заново. Но ее душа настолько крепко все в себя впитала, что словно зацементировалась.