И тут она попадает в самую точку. Мое положение подразумевало подобные нечестные занятия, но родители столь глубоко заложили в моем воспитании понятия о дурацкой порядочности и собственной исключительности, что я скорее бы умер, чем опустился до такого.
— Вот, выпей, это тоже не будет лишним, — она протягивает мне кружку с дымящейся жидкостью.
— Прежде, чем попробую, скажи, что это за зелье.
— Это куриный бульон, Малфой. На тебя смотреть противно.
…
Вечером Грейнджер другая. Страшно раздраженная, она возвращается с работы и швыряет в угол свое немодное, старое пальто. Что-то бормоча под нос, она проносится мимо меня, не удостоив даже взгляда, лишь роняет сквозь зубы:
— Ты живой?
А я действительно жив, но с трудом, какая-то гнида насыпала между венами раскаленный песок, и мне чудилось, что тушка Драко Малфоя поджаривается на медленном огне.
В обратную сторону она проходит, облаченная в домашнее платье, где-то перепачканное углем, где-то усаженное жирными пятнами. На третьем круге по комнате этот вихрь, наконец, замечает меня и, не проронив ни слова, подходит. Прочтя над предплечьем заклинание, она стукает о прикроватную тумбу чашкой с бульоном и уходит.
— Можно было и спросить, как я сегодня, или хотя бы просто поздороваться.
Молния взгляда, и она захлопывает дверь, отделяющую ее спальню, от комнаты, где лежу я.
Мыши.
На следующий день под кожу кто-то запустил целую стаю мышей, и они рыскали там, внутри, царапая вены когтями. Когда и этого стало мало, они вгрызались в плоть, терзая ее, раздирая и уничтожая. Я с ужасом смотрел на собственные руки, но не видел ничего кроме бледной кожи.
Терпеть становилось невозможно, дальше без дозы прямой путь на тот свет. Я пытаюсь встать и понимаю — сука Грейнджер приковала меня к дивану заклинанием.
Вечером разговорчивость так и не вернулась к девушке, да и мне было не до дружеских бесед — тело выворачивало наизнанку и разбирало по костям, а потом складывало обратно в случайном порядке. Возможно, я выл или матерился, потому что Грейнджер, наконец, все же подошла ко мне.
Вместо заклинания и бульона, который все равно не полез бы в сжавшееся горло, на лбу оказалось прохладное мокрое полотенце, а пальцы девушки едва заметно коснулись моего затылка. Кажется, я слышал глупость: «Все будет хорошо»…
Вылетело, сорвалось с ее уст, и на щеке я увидел слезу.
— П-почему т-ты это делаешь?
— Это не ради тебя, Малфой, только ради себя. Ради чистой совести.
…
Дальше внутри поселились крысы. Их когти и зубы не сравнить с мышиными. Такую боль тяжело сравнить даже с пытками заклятьем «Cricio». Я проклинал Грейнджер последними словами, за то, что приковала меня к дивану. За то, что заставила подняться в тот вечер.
Лучше сдохнуть.
Дни шли, но изменений происходило мало. Грейнджер читала надо мной заклинания и, по-моему, даже маггловские молитвы, поила бульоном, который большей частью выблевывался назад. Она убирала это при помощи волшебства, потому что довести меня до душа у нее все равно вряд ли бы получилось. Я был уверен, что разучился ходить.
Но в какой-то день, после очередной порции ее отвратительного супа, ко мне вернулась способность разговаривать:
— Присядь рядом, Грейнджер, прошу.
Ее плечи вздрагивают, и она поворачивается ко мне. В руках ее аккуратной стопкой сложено белье. Девушка откладывает всю эту ерунду в сторону и садится рядом.
Мы долго молчим, не зная, с чего можно начать разговор, но она, как всегда находит слова первой.
— Я вижу, тебе немного легче.
Что это? Она не уверена, но ее голос наполнен надеждой. Теплом.
— Сегодня почти не больно, но я даже не знаю хорошо это или плохо.
— Почему?
— Внутри все осталось на своих местах. Лучше ведь жизнь не стала.
— Скажи, Драко, а что случилось с твоими родителями?
— Мамы нет, отец в Азкабане. Его срок — десть лет, что значит — живым ему оттуда не выйти.
— Почему?
— Как долго можно сосаться с дементорами, а Грейнджер, как ты думаешь?
— Я работаю в Министерстве. И знаю, что дементоров изгнали из Азкабана навсегда.
— Ты уверена в своих словах?
— Я работаю секретарем в Аврорате.
— Не сомневался, — волна раздражения вновь будит старый шторм внутри.
— Это теперь не важно, Малфой.
— Не важно?! А что тогда имеет значение?
— То, что тебе лучше, и что сегодня уже поздно, а завтра будет новый день.
— То есть, по-твоему, ты мне помогла? И сколько я так продержусь? Чтобы не побежать за новой дозой? Пойми ты, наивная дура, эти физические страдания ничто, по сравнению с тем, что творится в душе.
— Я знаю, поэтому и не оставила лежать тебя там, на снегу.
— Откуда тебе это знать? Такие как ты в почете, вам теперь открыты все дороги! Вы же герои! Где теперь Поттер? Уизли? Греются в лучах славы, пока такие, как мои родители гниют в тюрьме?
— Откуда мне знать? Малфой, я пью. Пью, как скотина, ныряя в бутылку на несколько дней, а порой, даже недель. Потом прихожу в себя, и ни о чем не думаю…, но мыслям свойственно возвращаться. И ночным кошмарам тоже. И тогда я устраиваю новые алко-марафоны. Я не могла оставить тебя там, потому что мне нужно было попросить прощения, объяснить, что я очень сожалею. Я не предусмотрела всего, не смогла помочь раньше.
Она не лгала, и воняло от нее чем-то крепким. Взгляд девушки был усталым и затравленным — таким, что мои руки не спросив разрешения у хозяина, ухватили ее за плечи и резко уложили сверху. Я неуклюже обнимал ее, пытаясь прижать теснее, пальцы безнадежно запутались в крупной вязке грубого серого свитера, натыкались на ее горячую кожу. Я чувствовал, как она вздрагивает, сдерживая рыдания.
— Ну-ну, успокойся, не вздумай сдаваться. Ты же… если ты сдашься, остальным тогда что делать?
Она задышала ровнее, чуть зарывшись носом в плед, прикрывавший мою грудь.
— Почему ты начала пить?
— Мантия славы оказалась не по размеру и горло давила, — тихо прошептала она, — я верила, что смогу сделать мир лучше, защитить тех, кто в этом нуждается, а вышло наоборот. Знаешь. Я боролась за каждого, кто мог избежать Азкабана, но правосудие нового режима оказалось жестоким к тем, кто хотя бы подозревался в пособничестве Волан-де-Морту. Я и тебе пыталась помочь еще тогда. Именно благодаря моему ходатайству ты избежал суда. Я хотела найти тебя после этого, но ты словно в воду канул. И потом…
Она высвободилась из моих рук и сползла на пол. Ее лицо оказалось рядом с моим. В полумраке, царившем в комнате, я впервые заметил, какие у нее больные глаза. Нет, мне, поверьте, не так уж плохо. Грейнджер кто-то жрет изнутри, и я могу ее понять.
— Я всегда знал, что ты будешь стоять передо мной на коленях, — пытаюсь придать голосу шутливый тон, — вот только надеялся, что ситуация будет иной.
— Мерзкий хорек, — улыбается она, — встал бы ты с дивана и помылся. От тебя несет, как от кучи навоза.
— Деревенская жизнь, Грейнджер, научила тебя разбираться в оттенках запаха дерьма или ты посещала специальные курсы?