Под хутором Журавлиным батальон сделал последний десятиминутный привал. Солдаты сошли на обочину и прямо на траве, не снимая скаток и вещевых мешков, а только положив к ногам автоматы, сидя и полулёжа отдыхали, курили, пряча махорочные самокрутки в рукава; большинство молчало, а кто и переговаривался с соседом, то произносил слова тихо, полушёпотом, будто в ночи, в этой насторожённой темноте боялся обнаружить себя; луна зашла, и при отсветах горевших вдали деревень тьма казалась особенно густой, так что не было видно ни глаз, ни лиц, а только смутные очертания человеческих фигур.
— Ты в сорок первом отступал?
— Нет.
— А я, брат, повидал досыта, во как!…
— Не сорок первый.
— Не сорок первый, а ещё нахлебаемся, силища!…
— У нас силища — тоже немереная…
Говорил пулемётчик Сафонов и ещё какой-то боец, которого Володин никак не мог узнать по голосу: или Щербаков, или бронебойщик Волков, или его подручный Щеголев? Сначала Володин старался уточнить в памяти, кому все же принадлежит этот скрипучий голос: «У нас силища — тоже немереная», но через минуту уже стал размышлять над содержанием этой фразы, а ещё через минуту повторил её как открытие; все, о чем он думал весь этот день, что чувствовал и пережил, все словно соединилось в этих несложных словах, только что произнесённых, или Щербаковым, или Волковым, или Щеголевым; и у самого Володина силища — тоже немереная, он чувствует это, сжимает кулаки и прислушивается к напряжённому подрагиванию пальцев; потом разжимает ладони и опять мнёт и крошит в темноте сырые комки земли. Он лежит, навалившись спиной на свежий могильный холмик, и не замечает этого: ему и в голову не приходит, что здесь, у дороги, может быть чья-то могила, — скорее всего это просто бруствер, а по ту сторону бруствера окоп, не догадывается и тогда, когда нащупывает рукой торчащую из земли сучковатую жердь с пятиконечной звёздочкой наверху; звёздочку он не видит, обхватывает жердь ладонью и подтягивается. А над головой снова звучит скрипучий голос:
— Чья-то могила.
— Ну?
— Звёздочка…
Володин приподнялся на локте и увидел, как солдат, приблизившись к фанерной звёздочке, раскуривает цигарку и читает надпись. Через ладони, сложенные в рупор, свет падает на лицо. «Это же бронебойщик Волков!»
— Кто похоронен?
— Вроде женщина.
— Хм…
Бронебойщик снова раскурил цигарку, и опять стали отлично видны красноватые отсветы на его лице и на серой фанерной звёздочке.
— «Людмила Морозова, — негромко прочёл он, — регулировщица, двадцать пятого года рождения…»
Смысл слов не сразу дошёл до сознания Володина; потом он вскочил и попросил бронебойщика посветить ещё цигаркой; он не успел прочесть слова, а только увидел первые заглавные буквы «Л» и «М», но и этого было достаточно; команду «Подъем!», переданную по цепи из конца в конец колонны, он уже не услышал; в то время как солдаты, ворча и ругаясь, медленно поднимались и один за одним, разминая моги, выходили на шоссе, он, ошеломлённый и потрясённый этой неожиданностью, смотрел на едва заметные в ночи очертания пятиконечной фанерной звезды: в его полевой сумке лежали медальоны смерти девушек-регулировщиц с развилки, переданные сержантом Шишаковым, и он вспомнил развилку, палатку, пятнистую, цвета летней степи, рыжеусого сержанта, который, как свёкор-ворчун, оберегал своих подчинённых; хитроватая стариковая улыбка, скорее похожая на усмешку, чем на улыбку, голос с непритворной крестьянской хитрецой — все это в какое-то мгновение промелькнуло в голове Володина, он вспомнил и последнюю встречу с Людмилой, и разговор с Шишаковым в санитарной роте, где тот просил передать медальоны старшине Харитошину, низенькому лысому старшине; только теперь Володин вдруг сообразил, что находится как раз у того хутора, у хутора Журавлиный, который называл умирающий старый сержант Шишаков; только теперь подумал о медальонах, среди которых был и её медальон, Людмилы Морозовой, адрес её части и домашний адрес… Солдаты выстраивались на шоссе, колонна уже двинулась вперёд, сотни кованых и некованых сапог зашуршали по мелкой дорожной гальке, а Володин все ещё не шевелясь стоял у могилы; столько смертей видел он в этот день и эта — последняя, совершенно оглушившая его; именно сейчас, в эту минуту, больше чем когда-либо он почувствовал, что круг человеческих страданий не имеет границ. Он погладил рукой корявую жердь, нагнулся, разгрёб и вспушил пальцами место, где лежал, и захватил в ладонь несколько комочков сырой и холодной могильной земли. Когда вышел на шоссе, в ладони ещё была зажата земля.
Впереди, над видневшимися вдали крышами хуторских изб, вставал тяжёлый и дымный военный рассвет; через час батальон займёт оборону на высотках, по лесной опушке, а ещё через час все начнётся сначала: воздушный налёт, артиллерийская канонада, стремительно наползающий чёрный танковый ромб; все повторится сначала, весь бой, но с большим ожесточением, с неодолимой жаждой победы.