Кавалер железного креста первой степени щелкнул каблуками, вытянулся. В его глазах появилось загадочное выражение, в уголке рта дрожала горделивая улыбка честолюбца. Он знал себе цену, он благодарил оберста за оказанную честь. Сам старик в полковничьем мундире значил для обер-лейтенанта не так уж много, но за погонами полковника стояли великая Германия, Третий рейх, фатерлянд... И обер-лейтенант фон Ланге чувствовал, как душу его наполнял восторг. Он был по-настоящему растроган, а это случалось с ним не так уже часто...
Движением руки полковник пригласил прибывшего офицера подойти поближе к столу.
И они склонились над картой.
У домика стоял часовой. Ставни на окнах были закрыты.
Пусть останется в памяти этот маленький эпизод. Как говорится, про запас. О нем мы еще вспомним.
И не однажды...
Я, советский разведчик, конечно, не мог присутствовать при сверхсекретной встрече двух гитлеровских офицеров и поэтому не берусь утверждать, что все происходило именно так: что обер-лейтенант разговаривал с оберстом один на один, и что это был оберст, а не кто-нибудь чином повыше или пониже, и что разговор велся и горнице с закрытыми ставнями, и что карта была расстелена, а не висела на стене. Все это второстепенные детали и важны не они.
Но что такой разговор состоялся, что их беспокоило малое число солдат, знающих русский язык, и особенно то, что глаза обер-лейтенанта фон Ланге были именно такие, — веселые, беспощадные, — не подлежит сомнению. Я видел эти глаза... Мне пришлось на следующий же день провести в обществе фон Ланге несколько незабываемых минут. Точнее, я более часа находился при нем и не могу пожаловаться, что он не уделял мне должного внимания. Мы оба почти не спускали глаз друг с друга. Так что интерес был обоюдный...
А разговор обер-лейтенанта с его начальником я просто представил себе, создал в своем разогретом, воспаленном воображении. Правда, у меня было не так уж много времени для размышлений, но на этот раз фантазия моя работала прямо-таки в бешеном темпе.
Не буду забегать вперед, начну по порядку.
Меня оставили в станице Беловодской за день до прихода туда «доблестных войск» фюрера. Полагалось сделать это раньше, чтобы предоставить мне больше времени для акклиматизации, но так сложились обстоятельства — на войне предугадать все нельзя. Линии фронта в обычном понимании тут не было. Наши поспешно отступали. Пока что на восток двигались в основном тыловые части, эвакогоспитали, группы бойцов, эвакуировавших поврежденную боевую технику, повозки беженцев. Признаюсь, это была тягостная картина. Мое сердце разрывалось от небывалой тоски, когда я смотрел на машины, переполненные ранеными и усталыми, заплаканными девчатами в военной форме, на артиллеристов с их пушками и пустыми снарядными ящиками на конной тяге, на одинокие танки с заклиненными башнями, урчавшие в пыльном потоке отступающих Но тяжелее всего было смотреть на повозки со стариками, женщинами, детьми. А сколько мирных жителей двигалось на восток пешком с котомками, рюкзаками, чемоданами за плечами...
Люди то и дело тревожно поглядывали на небо. Стоило одному задрать голову... Неба они боялись пуще всего. Выцветшее от зноя до мутной белизны, оно таило опасность, в нем то и дело завязывались воздушные бои. Но наших истребителей было мало, и им приходилось сражаться один против трех, четырех.
Самолеты накрыли отступающих не в станице, а за ее околицей. Видимо, в планы гитлеровцев не входило разрушение станицы. Да и на открытом месте лучше видна была сама и цель, и то, как она поражается.
Что они делали, сволочи!.. Кружили, высматривая, куда нанести удар, спокойно заходили на цель. Земля дрожала. Но спускаться низко все же боялись: вчера, рассказывал мне Иван Тихонович, какой-то удачливый боец срезал из ручного пулемета один из летевших над самыми станичными тополями «фокке-вульфов». Самолет упал за станицей. Обломки обгоревшей машины лежали в поле как знак предостережения.
Иван Тихонович, ставший со вчерашнего дня моим «двоюродным дядей», моей крышей, то садился на глиняную скамеечку у своей халупы-мазанки, с огорченным видом крутил цигарку, то ходил по двору, качал сокрушенно головой и что-то бормотал между приступами астматического кашля. Я несколько раз бросал на него осуждающие взгляды, но он то ли не замечал их, то ли не подавал вида, что замечает. Тогда я подошел к нему и сказал напрямик:
— Иван Тихонович, мне не нравится ваше состояние. Возьмите себя в руки.
Он твердо посмотрел мне в глаза.