Но недолга была его радость: едва он успевал умыться и одеться -- как от солнечного блеска не оставалось и следа, снова низко нависала над усадьбой хмурая, темная, безотрадная завеса туч, снова сеял мелкий, холодный, осенний дождь, и зябко шумели продрогшие деревья. И у дверей террасы, мокрый, грязный, свернувшись в клубок, дрожал и жалобно повизгивал во сне от холода и голода не находивший себе приюта Лабон...
Чеканов снова впадал в уныние и решал: нужно уехать!.. Но куда?.. Назад в Петербург, где все будет напоминать ему о пережитых мучениях, где нечего и думать о восстановлении расстроенного здоровья?.. Или на Кавказ, или в Крым, где от сумасшедшего зноя он потеряет последние остатки сил?..
Но кроме того, что он не знал, куда ехать, он решительно был не в состоянии куда бы то ни было двинуться. Его воля была слаба, он чувствовал себя бессильным, дряблым, развинченным; его энергии едва-едва хватило на то, чтобы приехать сюда. Это единственное и последнее, что он мог сделать, уступая своему инстинкту самосохранения. Он не чувствовал себя больше способным на какой-нибудь решительный шаг...
За обедом, жалуясь на скверную погоду, он говорил Одарке, что завтра уедет отсюда -- и не делал никаких приготовлений к отъезду. Только подойдет к своему чемодану, потрогает его ногой, точно для того, чтобы убедиться, насколько он тяжел и неудобоносим, и отойдет, безнадежно махнув рукой. Одарка сначала пугалась и пробовала его отговаривать:
-- Та чего ж ехать? Разве вам тут не хорошо?..
Потом, увидев, что это одни пустые угрозы -- она равнодушно соглашалась с ним и даже поддакивала:
-- Отто ж, и я говорю, чего вам тут сидеть! Было б за что, а то так, лысому деду на радость...
VI.
Через Леваду, для сокращения пути, к Пслу изредка проходили мужики в огромных чеботах и барашковых шапках и бабы, босые, с подоткнутыми выше колен юбками. Скучая, томясь одиночеством, Чеканов пробовал заговаривать с ними, но ничего из этого не выходило: если мужик попадался трезвый, то он хмуро, недоверчиво сторонился, только искоса окидывая его неприязненным взглядом, и молча проходил мимо; пьяный же начинал нести такую дичь, что решительно ничего нельзя было понять. Один мужик, бывший сильно навеселе, остановившись против террасы, стал рассказывать Чеканову о каких-то широких лугах, лежащих за Миргородом. Говорил он долго, бестолково. Чеканов слушал и ничего не понимал. Воспользовавшись небольшой паузой, во время которой мужик набивал табаком свою люльку, он спросил:
-- Что ж это за луга?
Тот закурил люльку, оперся спиной о дерево, расположившись поудобней, и, довольный, что разговор завязался, оживленно подхватил:
-- Та луга ж, такие широченные, та большие, верстов на двадцать! Идешь, идешь и конца-краю не видно!..
-- Где?
-- Та за Миргородом же!.. Широченные -- верстов на двадцать, а может и больше!..
-- Ну, так что?
-- Так отто ж я и говорю, что луга такие большие, конца-краю не видно. Аж за самым Миргородом!..
-- Чьи луга?
-- А кто его знает! Луга та луга -- широченные, верстов на двадцать!..
Это была бесконечная, нудная канитель, продолжавшаяся около часу, Почему эти луга так занимали мужика -- Чеканов так и не узнал. Глухое раздражение овладевало им, ему хотелось схватить этого бестолкового человека и хорошенько встряхнуть его, чтобы добиться от него чего-нибудь определенного. Мужик же остался очень доволен разговором и обещал прийти еще "побалакать" об этих замечательных лугах за Миргородом...
Однажды днем, лежа на своей кровати в томлении безвыходной скуки, Чеканов услыхал какие-то странные крики и громкий, похожий на собачий вой, смех, раздававшийся вблизи террасы. Он вскочил и вышел на террасу...
Жалкое, оборванное существо, с идиотским лицом, обросшим почти до глаз бородой, качалось у крыльца на несгибавшихся, парализованных ногах и с бессмысленным смехом дразнило своей блинообразной фуражкой Лабона. Из дверей кухни слышался смех Одарки, визгливо кричавшей:
-- Танник, та иди ж сюда, дам сахару!..
Танник -- так звали это оборванное существо -- не обращал на нее никакого внимания и продолжал водить своей фуражкой около носа Лабона. Презрительно отвернувшийся от него пес делал вид, что ему нет никакого дела до Танника, но его черный нос морщился и вздрагивал, и верхняя губа поднималась, угрожающе оскаливая острые клыки.
Покосившись на него красным глазом, Лабон вдруг сдержанно зарычал, точно предупреждая: лучше не трогай!..