XI
Григорий Григорьевич тяжело шагал по комнате из угла в угол, гневно поглядывая на дочь. Таня увлеклась шитьем — мастерила платьице какой-то ученице.
— Филантропия!
Таня с недоумением посмотрела на отца. Ему не нравилось, что дочь все свои заработанные деньги тратит на покупку обуви и одежды для бедняцких детей.
— Ты не солнце и всех не обогреешь.
Он сжал кулаки.
— Не то делаем. Бить! Бить, Таня, уничтожать господ надо. Всем живоглотам перерезать горло, распять их на столбах народного мщения, все отродье самодержавное перестрелять… кровь пустить ростовщикам…
Таня нахмурилась:
— Лучше без кровопролития, мирно…
И затем как-то несмело возразила:
— Надо дать образование крестьянам, тогда помещики не смогут их так эксплуатировать. Это же неэтично… А тем временем возникнут и новые общественные формы — появятся реформы, облегчающие судьбы людей.
— Ха-ха! Все еще гимназия сказывается.
Высокий, плечистый, он закрыл собою окно, всматриваясь в темноту ночи.
— Эх, вот бы в городе мне устроиться!.. Но не придется — «неблагонадежный»…
— Почему в городе? В селе ведь куда больше бескультурья. Нужно обучать крестьян.
— В городе, дочка, рабочий коллектив. А это — огромная сила.
Вспомнил 1902 год под Лубнами. Землю распределили, но не было связи с Полтавой, Харьковом, откуда могли бы прийти вооруженные рабочие отряды. Вот и пришлось бежать от полиции на Кубань. Спасибо армавирским друзьям — помогли, приютили.
— В городе оружие куют, — продолжал отец, — и не только оружие, но и людей, борцов. Вот Иван Опанасенко. Это же по свету пошло живое возмездие, только слепое. А там, в городе, ему глаза откроют. Он придет, и, уверен, ты его не узнаешь…
Он пришел, действительно, неузнаваемым.
В хате Соломахи все чаще собирались «волчники» — студенты, исключенные из институтов за революционные настроения. Они лишены были права на работу, им на некоторое время запрещалось находиться в одном населенном пункте больше суток. Молодые люди в потрепанных куртках с потускневшими пуговицами приносили из города вести о стачках, волнениях. Намекали на революционное подполье в Армавире и Екатеринодаре, говорили, что впереди — большие события… Вот так будоражили слухами, манили, но ничего конкретного не высказывали.
Как вдруг однажды на пороге, в форме железнодорожника, появился Иван Опанасенко. Его не сразу узнали, молча приглядывались, а Таня, как во сне, кинулась к нему, обняла и, не стесняясь родных, горячо поцеловала.
…А поздно вечером, когда дети улеглись и заснули, наслушавшись рассказов Ивана о его мытарствах по белу свету, началась серьезная беседа. Григорий Григорьевич, Наталья Семеновна, Таня, ее сестра Валентина и сосед Стефан Чуб слушали гостя.
— Товарищи, — заговорил Иванко тихо, и всех взбудоражило это новое, торжественное обращение. — Мы живем накануне революции. Чаша народного терпения переполнилась. Партия большевиков, Ленин ставят такую задачу: покончить с империалистической войной и повернуть штыки против помещиков и капиталистов.
«Революция… Партия большевиков… Ленин», — у слушавших кружились головы. А Иван чеканил каждое слово. Партия послала его в Армавир для оживления подпольной работы.
— Пора начинать, — решительно поднялся Григорий Григорьевич.
— Да, отец, пора! — подхватила Таня полушепотом, как бы разговаривая сама с собой. На ее щеках заиграл румянец. — Хватит «Просвит» и читален!..
И умолкла: «Боже мой, как же это я!»
Все посмотрели на нее.
«Как же это я о просвещении сболтнула такое?!.»
Но тут же перед глазами возникла холодная читальня, метель за окном школы, печальный голос: «Не до книжечек, спасибо вам». Голос голодного…
«Верно! Книжечками не накормишь! Землю — крестьянам! Свободу и достоинство!»
Вспомнила Зинку, ее позор, изверга Сергеева.
«Нет! Читальнями Сергеева не переубедишь. Ой, действительно так, Иванко, так, дорогой мой, штыками! Штыками!..»
Таня подошла к столу и, чуть-чуть бледнея, тихо, но решительно сказала:
— Завтра я подожгу имение Сергеевых. Это будет сигнал!
Наталья Семеновна испуганно всплеснула руками, а у отца радостно засияли глаза: