— Дочурка, родная, неужели?.. Вправду ли распрощалась с филантропией? Наконец-то!..
Он искренне обнял Таню, поцеловал ее, как бы благословляя на подвиг.
Но Иванко с сожалением и вместе с тем безобидно улыбался, поглядывая на девушку.
— Нет, Таня, это будет стихийное, необдуманное выступление. Разве у нас есть отряды? Оружие? Да и вообще не следует жечь имения. В них будут наши клубы, школы, больницы…
— А ведь верно! — с восхищением смотрела на него Таня.
«Ой, Иванко, суженый мой, где ты такой мудрости набрался?» — пропела в мыслях.
Она с жадностью ловила каждое его слово, но ничего не могла как следует осознать, — так шумело в голове и так сильно билось сердце. Ощущала что-то совсем новое, большое, соколиное в словах Иванки. Брови его стали гуще, упрямая морщинка на лбу… Возмужалое, смелое лицо, а глаза не изменились, такие же синие-синие, детские. Сильные руки, ладони, пропитанные мазутом… К рубашке надо пришить пуговицу, заштопать рукав.
А Иванко заговорил тише:
— Надо организовать в станице революционную группу. Соберите, Григорий Григорьевич, вокруг себя надежных людей, особенно из фронтовиков. Вам необходимо связаться с Отрадной. Там на мельнице работает механиком путиловец Пузырьков. У него начнете получать листовки и брошюры, которые я буду посылать туда.
Старый Соломаха, воодушевленный, прошелся по комнате, порывисто обнял Ивана за плечи:
— Сын мой! Голубчик! Спасибо, что принес мне молодость!..
Смущенно улыбнулся Иванко.
— Ну, а в свою партию большевистскую примете? — тихо, несмело спросил седой учитель и покраснел, как школьник.
— Принимать вас будем торжественно, Григорий Григорьевич, как ветерана революционного движения. Только вы и других подготовьте в партию. Пузырьков ознакомит с этим…
В полночь Иванко попрощался и скрылся на левадах. Таня долго всматривалась в темноту: был или, может, не был?
«И я, Иванко, буду готовить себя в партию», — пообещала вдогонку и улыбнулась: значит, был!
XII
В воскресенье, перед обедней, отец Павел подкреплялся у есаула Козликина, который приехал с фронта в отпуск. Во дворе стояли, похрустывая овсом, поповские кони. Хотя Козликин жил недалеко, батюшка прикатил к нему на бричке.
За столом сидели и другие гости: учитель Калина и уже подвыпивший хорунжий Ященко. За дверью глухо стонала жена Козликина: он выпорол ее нагайкой, в чем-то заподозрив.
— Что еще нового, батюшка? — спросил есаул. Он сидел в чесучовом бешмете, весь потный.
Отец Павел искоса посмотрел на служанку.
— Выйди! — приказал ей Козликин.
— Босяки голову поднимают, ропот да сквернословие на власть и царя! — стукнул по столу вилкой отец Павел.
— Голытьба наглеет, — подтвердил Ященко. — У меня две скирды как огнем слизало…
— У Соломахи каждую ночь собираются волчники, — сообщил Калина. — Говорили мне, что этой ночью был Иван Опанасенко.
— Одно донесение я уже послал в Армавир, — не вытерпел отец Павел. — О дочери — той, младшей, тоже учительке. На прошлой неделе спрашиваю: «А почему вы, Валентина Григорьевна, в церковь не ходите и учеников своих ни разу не привели?» — «А зачем, — говорит, — мне ваша церковь? Не позволю, чтобы и детей обманывали».
— Яблочко недалеко откатилось от яблони, — криво усмехнулся Калина.
— Соломаху нужно убрать, — спокойно, холодно молвил Козликин. — Иначе взбунтует станицу.
Выпили еще по рюмке, и отец Павел уехал на богослужение.
Когда подъезжал к площади, ткнул кучера в спину: «Останови». На бревнах среди станичников сидел Григорий Соломаха. Его дородную фигуру отец Павел узнал еще издали. Учитель, как всегда, читал письма с фронта. Сегодня зачитывали необыкновенные вести. Старый Цапуров получил от сына диковинную почтовую открытку. После приветов да поклонов родным и станичникам в ней писалось: «Про нашу сладкую солдатскую жизнь узнаете, когда откроете двери». Несколько дней старый Цапуров с участием соседей разгадывал таинственный намек. Одни говорили, что это сын должен приехать, другие усматривали в этом что-то сверхъестественное и советовали сразу же пооткрывать все двери в хате. Но и после этого никакого чуда не произошло, сын не появился, все осталось по-прежнему на месте. Тогда вспомнили Григория Григорьевича и пошли все вместе на площадь. Учитель перечитал открытку, внимательно поглядел на нее против солнца, как бабы яички просматривают, и сказал: «Здесь склеено две открытки».
Таким способом ухитрился солдат донести до родной станицы правду об окопной жизни, о том, как гибнут люди неизвестно за что. А кого пуля не клюнет, так осколок скосит, вши съедят, голод доконает или холера свалит. Писал Кузьма о ежедневных атаках, о фронтовом пекле, которое опротивело всем. Офицеры и попы прячутся за солдатские спины, а немецкие вояки — «такие же простые труженики, как и наши».