— Таня, это ты?
— Я, Тося.
— Что это — оружие?! Боже мой!..
— Да, Тося, это винтовка!
— Какой ужас! Зачем?
— Только с ее помощью мы дадим народу то, о чем мечтали с тобой.
— Так это же насилие, это жертвы, смерть.
— Да, жертвы… Потому что твой отец от своих ста десятин земли никогда добровольно не отрежет беднякам ни клочка. Правда же, не отрежет? А что уже говорить о таких, как Сергеев, Палий, Козликин, Боровик, Варавка…
— И ты будешь стрелять в людей?
— В кровопийц и вампиров, Тося, хочу стрелять без промаха.
— Таня, милая, ты же девушка… Красавица… Как не подходит к твоей фигуре эта огромная сабля! В тебе ведь столько украинской кротости. Остановись! Ты изменяешь нашим идеалам, мечтам.
— Да, Тося, я изменяю нашим прежним беседам, розовым просвещенским намерениям, потому что не хочу изменить людям труда, угнетенным, униженным.
…Когда Таня вошла в хату, мать от испуга заломила руки. Хотела броситься дочери на шею, да так и застыла. Таня была неузнаваемо собранная, суровая, будто чужая. Оружие, а на кубанке — алая лента.
Отец поднялся на локоть, вытер слезу.
— А ну, подойди, доченька. Подойди, я тебя поцелую. Благословлю. Сколько мечталось!.. Вот оно, началось…
XVI
Через несколько дней после организации полка Таня во главе небольшого отряда бойцов поехала на Хорин хутор заготовлять фураж для лошадей. Жили там преимущественно богачи; было и несколько хозяйств станичных кулаков. Рядом с Таней ехал Степа Немич — такой дюжий парень, что под его тяжестью гнулся гнедой жеребец. Таня искоса посматривала на тяжелые кулаки казака. Мозоли на его ладонях не сходят с детства — набил по экономиям. Таня улыбнулась: с такими руками можно воевать.
За несколько дней тренировок на площади Таня еще не научилась как следует держаться в седле. А длинноногий ворончак из конюшни Мазаева был горячий, норовистый, так и рвал поводья. У Тани от напряжения немели руки. Стремена часто срывались с ног, и ей трудно было снова попадать в них великоватым сапогом. Да еще неловко чувствовала себя в этих новеньких кожаных галифе, выданных ей Петром Шейко.
А Степа зорко оглядывал горизонт, предлагал ехать по гребням холмов: из каждой балки, из-за каждого пригорка можно было ждать бандитского налета. Местность же здесь очень удобная для засады: начинались взгорья — первые предвестники Кавказских гор.
Справа от всадников, за волнистой линией холмов, лежала ровная кубанская степь. Виднелись далекие станицы, дымил Армавир; по заснеженной равнине черным пунктиром продвигался поезд.
Когда в долине показались хаты Хориного хутора, Немич вытащил из ножен узкую кубанскую саблю, попробовал ее лезвие на ноготь и подмигнул Тане:
— Еще с вечера наточил: может, ей придется прогуляться по кулачьим головам… Тут без крови не обойдется.
На небольшом мостике сидел пьяный казак, свесив ноги над замерзшей речкой. Рядом стояла его винтовка, прислоненная к перилам. Пошатываясь, часовой хрипло напевал:
Таня остановила коня перед пьяным.
— Кто вас здесь поставил? — спросила.
Казак повернул голову и, путаясь в полах черкески, неуклюже поднялся, взглянул осоловевшими глазами на верховых и закричал, хватаясь за винтовку:
— Стой! Кто идет? Стрелять буду!
Он выстрелил в Таню, но Степа Немич успел толкнуть часового конем, и пуля прожужжала над ее ухом. Немич выбил винтовку из рук казака и занес саблю над его головой. Таня подняла руку:
— Не надо.
Часовой стоял бледный: хмель вылетел из его головы. Черная борода тряслась. Втянув голову в плечи, ждал смерти.
— Давай я его прикончу, — попросил молодой казак, вынимая маузер.
Таня не разрешила.
— Кто вас поставил здесь? — спросила вторично.
— Чуешь, остолоп? Кого ты, стерва, тут защищаешь? — Немич толкнул стременем пленного, и тот, наконец, поднял голову.
— Та я ж Гаврюша Кавун, Степа.
— Тьфу! — сплюнул Немич. — Батрачили вместе.
— Кавун? — переспросила Таня. — Так это ваша дочь Наталья?
Пленный помигал глазами и грохнулся на колени.
— Татьяна Григорьевна… святый боже!.. Это вы?
— Встаньте.