— Нет, нет… Простите меня. Я ж вас чуть не укокошил… Это ж вы чоботки купили моей доченьке.
Наконец, успокоившись, он рассказал, что на хуторе верховодят анархисты, их поддерживают кадет старый Сергеев и эсеры. Землю постановили никому не отдавать, хутор объявили республикой.
Кавуна ежедневно ставят в дозор, чтобы он дал знать в случае опасности и можно было бы удрать в лес или приготовиться к отпору.
— Теперь они, как услышали выстрел, все в лес ускакали, — сожалел Кавун.
Он попросил взять его в отряд и повел показывать припрятанное богатеями добро.
Двенадцать подвод овса, четыре мажары муки и сала вместе с транспортом и отарой овец конфисковала Таня у хуторских богачей. Здесь же в отряд вступило одиннадцать человек на своих лошадях. Двенадцатой была Кавуниха, боевая молодица, которая, оставив дочь у бабушки, решила не отставать от мужа. «От меня не убежишь!» — грозила она Гавриле, и тот становился тише воды, ниже травы.
Зимнее солнце клонилось к багряному горизонту, когда обоз начал готовиться к возвращению в станицу. Крепчал морозец, лошадей покрыли бурками и попонами.
— Вы караульте, — сказала Таня, — а я проскочу за речку, к знакомой учительнице.
— Не задерживайтесь, — посоветовал Кавун, посматривая на угрожающе темневший лесок.
Опасения Кавуна оправдались. Когда через полчаса Таня возвращалась левадами, на хуторе поднялась стрельба. Таня пустила коня в галоп, как вдруг из-за рощи ей наперерез выскочили три всадника.
Таня схватила карабин, выстрелила. Верховые приближались бешеным аллюром. Остановив коня, снова выстрелила. Но пуля никого не задела. Тогда прицелилась в переднего и выстрелила еще раз. Всадники не останавливались; никто из них не упал. Она уже видела их озверевшие лица, искривленные бранью рты:
— Иисуса… Христа… богородицу…
Таня выхватила саблю, замахнулась, но в тот же миг оружие вылетело из рук, а над головой сверкнуло холодное лезвие клинка.
«Смерть…» — мелькнуло в голове.
А сабля в руке врага почему-то задержалась, потом, дрогнув, отлетела в сторону. Это подоспели Кавун и Немич. У Кавуна в одной руке маузер, в другой — сабля, повод в зубах. Двоих зарубили, третий скрылся.
Таня посмотрела на рассеченные трупы. Ее затошнило.
— Ничего… Привыкнешь, — сказал Немич.
Таня приказала трогать в станицу. На одной из мажар лежали двое раненых.
— Неожиданно напали гады, — оправдывался Немич, вкладывая зазубренную саблю в ножны.
…Когда выехали в степь, Немич, подскакав к Тане так близко, что их стремена соприкоснулись, сказал тихо:
— А вам, Татьяна, надо научиться рубить и стрелять в цель…
XVII
Уже поужинали. Лида и Валя убирали со стола, Таня, усевшись на кровати возле отца, перебирала струны бандуры. Слушали Грицко — высокого, тонкого, как былинка, семинариста. Он только что пришел из соседней станицы Бесскорбной, где учился. Там верховодили атаман и богатое казачество. Большевиков не было. Сияя карими соломахинскими глазами, Грицко рассказывал, что занятий у них почти не бывает и семинария разделилась на две партии: одна — за бедных, другая — за царя, за богатое казачество.
— А ты, Гриша, в какой же группе? — спросил отец с кровати.
— Да с детьми бедняков, за бедных я.
— Правильная партия, — усмехнулся отец.
— Но богачи забивают нас на диспутах.
— Ничего, братишка, еще немного — и вы их побьете, — сказала Таня.
— Ну нет, больше я не пойду туда, будь она неладна, эта семинария! Лучше поступлю в Попутнинский полк. Правда, Таня? Ну, хоть бы на тачанку.
Мать всплеснула руками.
— А что? Я уже не маленький. Смотри, такой, как и Таня.
— Я тебе, басурман, поступлю!.. Я тебе повоюю!.. — Наталья Семеновна неожиданно схватила забытый на столе половник и ударила Григория по узким, еще детским плечам. — Миколы второй месяц не слышно, может, воронье глаза уже выклевало, да еще и ты материнское сердце будешь терзать…
Но она сразу поникла, умолкла под укоризненными взглядами Григория Григорьевича и Тани, склонилась на скамейку и заплакала.
А в это время на крыльце раздался стук, грохот. «Откройте!» Все ахнули: голос Миколы. Раиска вприпрыжку кинулась открывать.
Микола стоял возмужавший, неузнаваемый. Вместо гимназической шинели — черная черкеска поверх ватного бешмета, казачья сабля, кинжал, красный башлык, а за спиной — даже два карабина.
— А худющий! Ты ли это, Микола? — Мать схватилась за голову.
Смеется, в руках кубанку мнет. Прошел месяц, как Микола подался в Армавир, чтобы вступить в революционный отряд, с тех пор его и след простыл.