Весна на Кубани дружная: день-два — и уже зазеленели курганы, потянулись подсохшими дорогами подводы в степь. А там из края в край степенно похаживал Стефан Чуб. Усатый, спокойный, в огромных сапожищах, с саженкой в руках, станичный «земельный нарком» щедро и неторопливо нарезал людям помещичью и генеральскую землю.
Ревком установил строгую очередность в несении военной службы: одна рота и одна сотня всегда дежурили в гарнизоне, остальные подразделения полка хозяйствовали: пахали, сеяли. Смена происходила еженедельно.
Но высохли дороги, подули теплые ветры и принесли первые тревожные вести.
Корниловские отряды захватили станицу Гусарную и угрожают перейти Уруп, ударить на Попутную с севера…
Наступил черед дежурить сотне Ивана Богдана и роте Прокопа Шейко.
…Бежал Сергей домой изо всех сил, насколько позволяли его упругие семнадцать лет. Сейчас только вернулся с поля и узнал в ревкоме, что его сотня выступает в поход.
В поход, в поход!.. Все пело в нем отвагой, жаждой подвига. Трепетали крылатые брови казака, а черные глаза пылали вызовом.
Это был четвертый, самый меньший из братьев Шпилько. Однако покойный отец научил и младшего сына держаться в седле. Кровь отважных предков бурлила в жилах Сергея.
А Шпильчиха стоит у плетня, поджидает сына. Обед застыл, а его все нет. Господи, что они там делают? Хоть бы Сергейку не трогали и никуда не брали!.. Только на его помощь она и надеется. Назар днюет и ночует в ревкоме; Володя с хуторянами подался в Ставрополь; самый старший, Денис, — в Армавире, и только он остался — милый сыночек Сергейко. Вот и полоску вспахал, и посеял, и плетень подправил, и матери сапоги починил.
— Чего мотаешься голодный? — накинулась Шпильчиха на сына, когда тот выскочил из-за угла.
— Эт, не до обеда, мама! — махнул рукой — и шмыг в хату.
Заныло в груди матери. Что случилось, ой, горюшко?.. Пока подбежала, шаркая ногами (в незашнурованных башмаках), к дверям хаты, Сергей, уплетая пирог, уже стоял на пороге, в своей азиатской мохнатой бурке, подаренной братом. Поблескивал кинжал, болталась сабля.
— Стой! Куда?.. — вскрикнула на все село.
— В поход, мама!
Он кинулся в небольшой сарайчик седлать мазаевского дончака.
У Шпильчихи помутилось в голове. Как же это? И он, Сережа… Наклоняясь вперед, тяжело пошла к сараю, твердо уперлась руками в дверной косяк, заслонила собой выход.
— Слышишь, Сергей? Я тебя никуда-никуда не пущу. Ты у меня один остался.
Юноша молча оседлал коня, отвязал его и направился к выходу.
— Мама, пропустите!
— Никуда, ни за что, Сергей!
— Я боец революции, мама.
— Ты мой сын… Хоть ты послушайся меня…
Он представил себе, как сейчас, в это мгновение, на площади гарцует Иван Богдан, а отовсюду подлетают красные казаки.
— Пустите, мама, довольно!
— Не смей! Привяжи коня, чертов гицель!
Тут дончак, рванувшись на свободу, больно ударил Сергея. Юноша оттолкнул руку матери. В отчаянье Шпильчиха упала.
— Эт, вот еще!.. — подосадовал Сергей, выбегая с конем.
— Мама… — Он хотел было подойти к ней, поднять ее, утешить (мать сотрясалась от плача), но где-то в станице проиграл горн.
Сергей взлетел в седло, конь легко перепрыгнул через плетень.
Больно отозвался топот конских копыт в сердце матери…
После тяжелой армейской службы в 1877 году казак драгунского полка Трофим Шпилько возвратился в родную Шпаковку Конотопского уезда, на Черниговщине. Сын крепостного, безземельный Трофим застал свою многочисленную семью в нищете, в наймах у помещика.
Двенадцать лет верной службы за «веру, царя и отечество» не дали драгунскому рубаке никаких прав на собственный уголок, на клочок земли. Приходилось идти батрачить, скитаться по экономиям.
И Трофим Шпилько, как и тысячи его земляков, двинулся со своей семьей на Кубань. Манила обездоленных, голодных хлеборобов легенда о свободных землях по Тереку, Дону, Кубани, рассказы о плодородности ставропольского плато.
Но что ожидало Трофима Шпилько, у которого не было ни денег, ни скота, ни инвентаря? Вырыл себе землянку в Попутной и с ходу — в наймы.