«В Удобной восстали кадеты… Ревкомовцев арестовали, бьют иногородних».
Через полчаса Попутнинский полк был на марше, а в станице остался ревком и небольшой гарнизон.
— Теперь мы тоже в опасности, — сказал Шпилько. — Попутнинские кадеты могут воспользоваться отсутствием отряда.
— Завтра троица, пьянствовать будут, — говорили бойцы и спокойно расходились по домам.
Под вечер в ревком прибежал Юхим Гречко и сообщил, что кадеты собирают в казачьей школе закрытый митинг. Ни одного иногороднего не пропускают.
— Ты же казак, Юхим, проберись на этот митинг, — предложила Таня. — Разузнай, что они замышляют.
Действительно, часовой пропустил Гречко. Юхим присел на задней скамье среди фронтовиков. Сквозь облака дыма, через головы людей можно было разглядеть за столом президиума офицеров, стариков и батюшку. Выступал как раз Ященко, низенький, плечистый хорунжий. Он размахивал кулаками, сбивался, краснея от напряжения. Предлагал разгромить станичный ревком и вообще бороться за независимую Кубань и объединение с Украиной.
Потом выступил Козликин. Он презрительно повел бельмом на Ященко. Через два дня он, есаул Козликин, выстрелит в затылок Ященко, приговаривая: «Это тебе украинская Кубань, хохол!» А сейчас он высказался кратко:
— Правильно говорил хорунжий. Наши земли задумала отобрать голытьба. Не бывать этому! Уничтожим ревком, а большевиков всех перевешаем. Хотя завтра и троица, но святой отец благословляет…
Отец Павел, потевший за столом, закивал головой, поднялся:
— Братие, троицын день легкий для почина, богом благословенный…
Атаман Татарко зачитал резолюцию о свержении советской власти в станице Попутной и об аресте ревкома. Восстание решено было начать этой же ночью.
Офицеры и старики одобрительно загудели, казаки-фронтовики подняли ропот: «Нас обещали послать против немцев, защищать родную Кубань, а тут — души станичников».
Не выдержал Гречко, вскочил на скамью:
— Уважаемые старики и вы, братья-фронтовики! Воевали мы против турка и против немца, и война всем осточертела. А теперь офицеры натравляют вас на своих же братьев — станичников, хотят, чтобы сын шел на отца и брат на брата. Кому это нужно? Таким, как Козликин, потому что ему надо защищать свою собственность!
— Молодчина, Гречко! — крикнул какой-то фронтовик.
— Бей большевиков! — заревели офицеры, хватаясь за кобуры.
Старики бросились на Юхима с клюками. Кто-то выстрелил. Но фронтовики обступили Гречко и толкнули его к дверям: «Беги, Юхим!»
Он выскочил на крыльцо, насторожившегося часового изо всей силы ударил в висок. Хотя и невелик ростом был Гречко, но силу в руках имел нешуточную: покатился кадет, как неживой, по ступенькам. А Юхим кинулся прямо к ревкому, где его поджидали Таня, Шпилько, Немич, Кавун, Кавуниха и еще несколько бойцов. Остальные беспечно отсыпались по домам, надеясь на троицу. Шпилько приказал связному созвать всех бойцов, которые остались в станице. Но это было невозможно: вокруг ревкома уже стояли кадетские пикеты…
— Го-го-го!.. — даже шатался от хохота батюшка — раскрасневшийся, потный, хищный. — Значит, вылезли и обожглись… У-у… хамлюги проклятые!.. Смерть вам! Вы уже у нас вот где…
Он сжимал свой пухлый, белый кулак.
Офицеры прямо с собрания отправились к отцу Павлу и теперь пировали, заливая свое нутро огненной ракой.
— Не дадим хохлам земли! — кричал кто-то захмелевший.
Позднее зашел закусить Козликин. Он проверял заставы, засады. При свете лампады его рябое лицо казалось деревянным.
«Слюнтяи, — брезгливо окинул взглядом сборище. — Нализались уже. Перед боем». Но все ждали его речи. Козликин поднял бокал. Мертво светилось бельмо глаза, голос жесткий:
— Первый бокал — за войну до победного конца!
Крик, шум, звон посуды. Козликин выпил небольшую рюмку, закусил.
— Второй — за родную Кубань…
— Кубань! — били себя в грудь, стучали по столу тяжелыми кулаками. Кто-то затянул:
Пьяные голоса нестройно подхватили, тянули вразброд:
Целовались, клялись… Козликин пренебрежительно скривился, поднялся — притихли.
— Третий бокал — смерть большевикам!
— Смерть! — заревели все.
Кто-то выхватил саблю.
Отец Павел достал какую-то бумажку.
— Вот, милые воины, мы с дьячком Леонидием семь ночей и дней писали… возле алтаря божьего…