Школьники хохотали. Но радовались они напрасно. Уже на второй день им пришлось сторицей платить за этот смех. Калина свою злость сгонял на детях. Но казачью форму надевал теперь ежедневно, и это всем напоминало о том унизительном случае…
Таня слышала о свирепости Калины и всегда избегала знакомства с ним. Но сейчас она внимательно поглядела в лицо человеку, с которым ей суждено было работать в одной школе. И девушку неприятно поразили гипнотизирующий наглый взгляд больших черных глаз Калины, его презрительно сжатые губы, орлиный нос и взлохмаченные густые брови. Хорош собою Калина, но что-то хищное и жуткое было в его красоте. «Настоящий бандит», — мелькнуло в голове.
Таня выдержала его пронизывающий взгляд, но сердце у нее заныло: «Боже мой, как же, наверное, детишки пугаются этих глаз!..»
А Калина впился глазами в ее вишневые, словно рубин, прозрачные уста.
«Если я ее сейчас, после гимназии не сосватаю, так потом — пиши пропало!.. Налетят фертики со всех сторон, вскружат голову красотке». Калина взглядом побуждал отца начать разговор. Григорий Григорьевич Соломаха — широкоплечий, загорелый и посвежевший на берегу моря, — поглаживая густую черную бороду, начал:
— Так вот какое дело, доченька… О тебе речь, — он искоса глянул на Раиску и Грицко, и тех словно ветром унесло с порога. — Тут господин Калина долго рассказывал мне о своем имении… о табунах лошадей.
— Да, табуны у Калины большие, — не удержалась Таня. — Но пожалел он дать и лошаденку для бедной Марии Емельяновны.
— Простите, — улыбаясь развел руками Калина, — не имею чести знать.
— Батрачка ваша, сударь… В Армавир не на чем было отвезти, и она умерла…
Отец склонил голову. Калина покраснел. Девушка заметила букет цветов на деревянном диване, украшенном резьбой.
— Дымчатые гладиолусы! Смотрите, папа, будто Мария Емельяновна жива, с нами здесь…
Да, Таня узнала — это ее цветы. Мать Иванки учила девушку ухаживать за деревьями, огородом и особенно за цветами. Таня всегда брала у Марии Емельяновны семена цветов да и сама доставала их в Армавире.
— Знают ли господа, как любила цветы эта вечная батрачка? — в раздумье произнесла Таня.
— Прошу прощения, Татьяна Григорьевна, — вмешался Калина, — это же я принес. Примите великодушно.
— Дарите краденое?
— То есть?
— Уже больная, сажала их батрачка… Вот ее слезы… Выхаживала…
— За плату же!
— За подаяние!
Калина умолк, охваченный яростью. «Кривляется, гимназические вольности. Но ничего, попадешься мне!..»
И, любезно улыбаясь, он неожиданно заговорил:
— Вы, Татьяна Григорьевна, догадываетесь, какая волшебная сила привела меня к вам? Меня давно волнует мечта…
— Нет, этого не будет. Нам не по пути, сударь, — ответила Таня Калине, выслушав его слащавые объяснения.
Гордостью светились глаза старого Соломахи: он восхищался дочерью.
Жених выбежал, а на столе осталась черная бутылка, отбрасывавшая тень на белую скатерть.
Смерть Марии Емельяновны, холодное равнодушие господ к судьбе простых людей, трагедия милого Иванки («Ушел казак, и сердце мое унес с собой»), наглость Калины — все это как бы подкосило Таню. Она бессильно приникла к отцу, закрыла глаза:
— Как же долго вас не было, папа!..
Крепкий и спокойный, он, казалось, излучал бодрость, от него веяло силой и уверенностью. Таня отдыхала на отцовской груди, а перед ее глазами проносилось детство на Полтавщине: звонят в набат, пылает господское имение, и возбужденная толпа людей куда-то идет, идет за отцом, а он что-то кричит, рассказывает — большой, радостный… Давно это было… Почему люди шли за отцом, в чем его сила?
Но в комнату вбежали сестры и братья, окружили Таню, и воспоминания прервались.
— Калина получил гарбуза? — искрились глаза у Миколы.
— Ты правильно ответила ему: «Не по пути», — говорил Григорий Григорьевич. — Самому мне, конечно, неудобно было показать ему от ворот поворот. Это твое дело. Но я согласен: лучше выйти за чабана.
И, глядя куда-то, словно сквозь стены, он мечтательно произнес:
— Скоро наступит время, когда чабаны станут большими людьми.
Маленькая Раиска вертелась под ногами, толкала всех.
— Папа, а я как вырасту, так выйду замуж за офицера. Ага! — показала она язычок Тане.
Отец ласково усмехнулся:
— Пока ты вырастешь, доченька, господ офицеров уже не будет.
Когда семья укладывалась спать, затрезвонил колокол на пожар. Таня выбежала на крыльцо и онемела: горела беленькая хатенка Опанасенков. Это налетели гайдуки помещика Сергеева во главе с его сынком. Не найдя Ивана, разъяренный Петер приказал поджечь хату.