Она права, эта девочка. Привыкаешь. Ко всему привыкаешь. Особенно к этой убогой, затхлой и мучительной жизни. И кажется, что нет ничего милее, кроме нее.
А мы все лишь клетка в огромном и неведомом мироздании. Страх смерти пугает и мало желающих переступить через порог, где начинается другая жизнь. Однако она есть, эта прочая жизнь, иначе тогда наше страдальческое пребывание здесь не имеет никакого смысла. Никакого смысла. Бессмыслица.
- Алеша, - заглядывает в комнату Летта, - иди кушать.
- Иду, - и вдруг ловлю себя на мысли, что э т о все уже было. Ей-Богу было, и эта полутемная комнатка, и тяжелая мглистая ночь, и запах жареной картошки, и я, поднимающийся из-за стола, и эта девушка в конопушках. Извини, - чешу затылок, как крестьянский холоп Алексашка сын Николашки-книжника, что из местечка Иваново-Ветрово. - А мы с тобой, паночка, не сходились. В другой жизни?
- Было дело, как сейчас помню, - то ли шутила, то ли нет, смотрела открыто и весело. - Садись и ешь. Голодный, я знаю.
- Откуда знаешь?
- А у меня сердце-вещун, - засмеялась.
- Летта, я серьезно.
- И я тоже, - посмотрела на меня спокойным и все понимающим взглядом любви. - Ешь, а я пойду, постелю нам...
- Нам? - подавился картофельными прожаренными лепестками. Чер-р-рт!.. - И, совсем заклинившись, задал совершенно идиотский вопрос. А бабулька-то где?
Девушка засмеялась: не упоминай нечистого - прийдет, а что касается бабушки, то она уже почивает, старенькая. Потом дополнила:
- Я хочу от тебя сына, - и ушла.
А что же я? Остался сидеть на кухоньке дурак дураком, машинально жевал картошку и думал о том, что, вероятно, в этой невозмутимой и уверенной простоте и есть главный смысл нашего бытия. Не звать без нужды лукавого, любить тех, кто дал тебе жизнь, и желать родить себе продолжение свое.
Да, вот заковыка: мной уже приобретен билет на полет в туннели смерти. И ничто, и никто не сможет заставить меня разорвать его, как лист бумаги, на котором кровью уже составлена опись нашей жизни.
Об этом я и признался Летте, когда она вернулась на кухню. Ты знаешь, сказал, а я ведь уезжаю завтра вечером. Далеко-далеко и, боюсь, уже не вернусь. Далеко-далеко, переспросила, мыла тарелку. Да, и прошу не говорить маме. О ком, о нашем сыне?
- Летта, - засмеялся, посадив её себе на колени, - ты как дева-Мария хочешь понести из воздуха.
- Нет, я хочу от тебя, Алеша, - смотрела внимательным и просветленным взглядом. - И назову сына Алешей, ты не против?
- Спасибо, - и пошутил. - А если будет дочь?
- Я её назову Ю.
Потом была ночь. И я знал, что это моя предпоследняя ночь. Так сложились обстоятельства. И здесь никто не виноват. Как можно обвинять лунный свет за то, что он светит, да не греет. Море за то, что оно соленое как суп. А людей за то, что они такие.
Про меня и Ю все рассказала мама. Ох, мама-мама... И девочка Летта знала обо мне все. По-моему, даже в какую поездку я скоро отправляюсь.
Запах её тела напоминал запах летнего скошенного луга и тихой реки, петляющей в прогретых вечных берегах. Потом в этом запах вторгся кисловатый и знакомый мне - запах крови и моря.
- Что это? - успел спросить.
- Дурачок, ты мой первый и единственный, - и затянула меня, как штормовая океанская волна бесстрашного пловца.
Не помню, когда уснул и спал спокойным, без сновидений сном. Потом проснулся, будто от толчка. Девушка и мой сын в ней спали калачиком. Я укрыл их ватным стареньким одеялом и пошлепал на кухню пить воду. Там за столом, где я раньше сидел, находился... Сашка Серов, зябко кутающийся в серебристую фольгу.
- Привет, Леха, - проговорил он. - Холодно у вас тут.
- Тепло, Саныч, - пожал плечами. - Наверно, промерз в этом проклятом озерце... на всю оставшуюся жизнь... Зачем ты это сделал?
- Что именно?
- Ушел от нас.
- Алеха, я же говорил: времена такие... Нет поэтам места под солнцем... Зачем тогда жить в этой жизни?
- Есть другая, Сашка?
- Есть, Алеха. Есть, это нельзя объяснить словами. Даже мой красный слог бессилен - скажу одно: там никто никого не убивает, там нет боли и крови, нет печали и страха. Там все другое.
- Рай?
- Это не рай, Алешка, это другая жизнь. Другая вечность, где нет этих коконов, - передернул плечами и фольга издала отвратительный металлический звук. - Там есть счастливые дети... Кстати, хочу тебя поблагодарить за помощь Антонио и сыну.
- Ты о чем? - удивился я.
- Ты Ваньку видел?
- Видел... - И наконец понял. - Твой сын?.. Ах ты, сукин кот!.. Как же так, Саныч?.. Погоди-погоди... А как же дальнобойщик?
- А ты его видел?
- Не-е-ет.
- Какие могут быть вопросы?
- Тогда почему ушел?
- Алеха, у тебя здесь своя война, у меня своя... была... - И вспомнил. - Почему я здесь?
- Почему?
- Помочь хочу... по силе своих возможностей... как ты пытался мне помочь... на озере... Помнишь?
- Мне бы не помнить?
- Добрый мой совет - вспомни мою веселую свадебку с Анджелой, которая так и не состоялась.
- Было смешно, - согласился. - Я тогда так ужрался шампанским.
- А некоторым было не до смеха.
- Ты про Анджелу?
- Она - пустое, ты её не трогай. Подумай кому этот, прости, альянс, мог принести выгоду?
- Что? Неужто папа жениха и папа невесты?
- Конечно. Тогда вся эта "А" сколачивалось...
- "А" - Анджела - ну, разумеется?! - вскричал я. - Все так просто.
- Проникнуть туда невозможно, - предупредил Сашка. - Но Чеченец тебе поможет... Ты его слушайся и помни, что только кислород может истребить всю эту смердящую клоаку.
- Кислород? - переспросил я. - Какой кислород?
- Чеченец знает, ты положись на него, - повторил мой друг. - И последнее: загляни в старый клоповник.
- Куда?
- В мою квартирку.
- И что там?
- Кто, а больше сказать не могу, извини, - развел руками и с его плеч... фольга... с металлическим боем...
И я проснулся. За пасмурным утренним окном по-прежнему сутяжничала погода. Громыхнуло из кухни - Летты рядом не было, от неё остался лишь вмятый отпечаток на постели. Я хотел пойти проверить, что за громкие дела свершаются без меня, но явилась она, девочка из лета.
- Ой, прости, пожалуйста, Леша, - присела, виноватая. - Там бабулька заладилась с оладушками... Ты любишь оладушки?
- Обожаю. И тебя тоже, - хотел притянуть к себе.