— Было дело, как сейчас помню, — то ли шутила, то ли нет, смотрела открыто и весело. — Садись и ешь. Голодный, я знаю.
— Откуда знаешь?
— А у меня сердце-вещун, — засмеялась.
— Летта, я серьезно.
— И я тоже, — посмотрела на меня спокойным и все понимающим взглядом любви. — Ешь, а я пойду, постелю нам…
— Нам? — подавился картофельными прожаренными лепестками. Чер-р-рт!.. — И, совсем заклинившись, задал совершенно идиотский вопрос. А бабулька-то где?
Девушка засмеялась: не упоминай нечистого — прийдет, а что касается бабушки, то она уже почивает, старенькая. Потом дополнила:
— Я хочу от тебя сына, — и ушла.
А что же я? Остался сидеть на кухоньке дурак дураком, машинально жевал картошку и думал о том, что, вероятно, в этой невозмутимой и уверенной простоте и есть главный смысл нашего бытия. Не звать без нужды лукавого, любить тех, кто дал тебе жизнь, и желать родить себе продолжение свое.
Да, вот заковыка: мной уже приобретен билет на полет в туннели смерти. И ничто, и никто не сможет заставить меня разорвать его, как лист бумаги, на котором кровью уже составлена опись нашей жизни.
Об этом я и признался Летте, когда она вернулась на кухню. Ты знаешь, сказал, а я ведь уезжаю завтра вечером. Далеко-далеко и, боюсь, уже не вернусь. Далеко-далеко, переспросила, мыла тарелку. Да, и прошу не говорить маме. О ком, о нашем сыне?
— Летта, — засмеялся, посадив её себе на колени, — ты как дева-Мария хочешь понести из воздуха.
— Нет, я хочу от тебя, Алеша, — смотрела внимательным и просветленным взглядом. — И назову сына Алешей, ты не против?
— Спасибо, — и пошутил. — А если будет дочь?
— Я её назову Ю.
Потом была ночь. И я знал, что это моя предпоследняя ночь. Так сложились обстоятельства. И здесь никто не виноват. Как можно обвинять лунный свет за то, что он светит, да не греет. Море за то, что оно соленое как суп. А людей за то, что они такие.
Про меня и Ю все рассказала мама. Ох, мама-мама… И девочка Летта знала обо мне все. По-моему, даже в какую поездку я скоро отправляюсь.
Запах её тела напоминал запах летнего скошенного луга и тихой реки, петляющей в прогретых вечных берегах. Потом в этом запах вторгся кисловатый и знакомый мне — запах крови и моря.
— Что это? — успел спросить.
— Дурачок, ты мой первый и единственный, — и затянула меня, как штормовая океанская волна бесстрашного пловца.
Не помню, когда уснул и спал спокойным, без сновидений сном. Потом проснулся, будто от толчка. Девушка и мой сын в ней спали калачиком. Я укрыл их ватным стареньким одеялом и пошлепал на кухню пить воду. Там за столом, где я раньше сидел, находился… Сашка Серов, зябко кутающийся в серебристую фольгу.
— Привет, Леха, — проговорил он. — Холодно у вас тут.
— Тепло, Саныч, — пожал плечами. — Наверно, промерз в этом проклятом озерце… на всю оставшуюся жизнь… Зачем ты это сделал?
— Что именно?
— Ушел от нас.
— Алеха, я же говорил: времена такие… Нет поэтам места под солнцем… Зачем тогда жить в этой жизни?
— Есть другая, Сашка?
— Есть, Алеха. Есть, это нельзя объяснить словами. Даже мой красный слог бессилен — скажу одно: там никто никого не убивает, там нет боли и крови, нет печали и страха. Там все другое.
— Рай?
— Это не рай, Алешка, это другая жизнь. Другая вечность, где нет этих коконов, — передернул плечами и фольга издала отвратительный металлический звук. — Там есть счастливые дети… Кстати, хочу тебя поблагодарить за помощь Антонио и сыну.
— Ты о чем? — удивился я.
— Ты Ваньку видел?
— Видел… — И наконец понял. — Твой сын?.. Ах ты, сукин кот!.. Как же так, Саныч?.. Погоди-погоди… А как же дальнобойщик?
— А ты его видел?
— Не-е-ет.
— Какие могут быть вопросы?
— Тогда почему ушел?
— Алеха, у тебя здесь своя война, у меня своя… была… — И вспомнил. — Почему я здесь?
— Почему?
— Помочь хочу… по силе своих возможностей… как ты пытался мне помочь… на озере… Помнишь?
— Мне бы не помнить?
— Добрый мой совет — вспомни мою веселую свадебку с Анджелой, которая так и не состоялась.
— Было смешно, — согласился. — Я тогда так ужрался шампанским.
— А некоторым было не до смеха.
— Ты про Анджелу?
— Она — пустое, ты её не трогай. Подумай кому этот, прости, альянс, мог принести выгоду?
— Что? Неужто папа жениха и папа невесты?
— Конечно. Тогда вся эта «А» сколачивалось…
— «А» — Анджела — ну, разумеется?! — вскричал я. — Все так просто.
— Проникнуть туда невозможно, — предупредил Сашка. — Но Чеченец тебе поможет… Ты его слушайся и помни, что только кислород может истребить всю эту смердящую клоаку.
— Кислород? — переспросил я. — Какой кислород?
— Чеченец знает, ты положись на него, — повторил мой друг. — И последнее: загляни в старый клоповник.
— Куда?
— В мою квартирку.
— И что там?
— Кто, а больше сказать не могу, извини, — развел руками и с его плеч… фольга… с металлическим боем…
И я проснулся. За пасмурным утренним окном по-прежнему сутяжничала погода. Громыхнуло из кухни — Летты рядом не было, от неё остался лишь вмятый отпечаток на постели. Я хотел пойти проверить, что за громкие дела свершаются без меня, но явилась она, девочка из лета.
— Ой, прости, пожалуйста, Леша, — присела, виноватая. — Там бабулька заладилась с оладушками… Ты любишь оладушки?
— Обожаю. И тебя тоже, — хотел притянуть к себе.
— Нет-нет, Алешенька, пора на дежурство.
— Какое дежурство? — притворно возмутился. — У брюхатой на седьмом… часу.
— Алеша! — чмокнула в щеку. — Пошли лучше познакомлю с бабушкой.
— И она меня огреет сковородой?
— А зачем её утруждать, — смеялась. — Я могу сама.
Бабушка Аннушка Петровна оказалась маленькой и сухенькой, похожей на доброго лесовичка. Я был представлен как жених. Лопая горячие оладушки, делал страшные глаза: меня без меня женили?
Потом пришло время Летте уходить. Ты когда уезжаешь, спросила. Я ответил: ближе к вечеру. Как жаль, что у нас так много работы, вздохнула. Еще будет больше, успокоил её. Ты береги себя, Алеша. А ты себя и его, Летта. Хорошо. Хорошо. Прощай. Прощай.
И она ушла, эта странная, бесстрашная и верная новая женщина. В окно видел, как она скользит по мокрой наледи, как оглядывается у калитки, как отмахивает легкой рукой: пока-пока!.. И все ушла, оставив запах лета и надежды на лучшее.
Конечно, я мог остаться в этом хлебосольном теремочке и жить, и любить, и растить своих детей. И таких, как я, тысячи и тысячи, миллионы и миллионы. Но дело в том, что не дают, ни жить, ни любить, ни растить детей. Такое впечатление, что существует заговор скурлатаев, цель которых одна: сделать из великой и самой богатой по природным ресурсам страны полуколониальную глухомань с ядерными стратегическими ракетами, но бананы на каждом углу ещё не есть свобода и независимость для «дорогих россиян». Есть ещё такое понятие как национальная гордость. А жить в колонии… Простите-простите…
Да, и не хочу я, чтобы мой сын Алешка или моя дочь Ю, если им суждено выклюнуться в этот мир, плясали под мотивчик модной песенки вокруг новогодней елочке, припорошенной смертоносным наркотическим снежком.
Между тем бабушка Аннушка Петровна, узрев мужицкую силу, решила использовать её в мирных целях для хозяйственных нужд. Я наколол в сараюшке дров на три зимы вперед, очистил дворик от снежной окрошки, маскируясь плащ-палаткой под дачника, заполнил бочку в сенцах водой. И в конце концов понял, что пора бежать из терем-теремка без оглядки. Шучу, конечно, однако вжимать гашетку и курок боевого оружия куда проще.
Потом был прекрасный обед: борщок с бараниной, пирожок с грибами и фруктовый кисель. Кушай-кушай, сынок, наговаривала Аннушка Петровна. Тебе надобны силенки для жизни… Хучь, что это за еда-пища. Во-о-на я в обкомской столовки… Ой, чегось токо тама не было… Почки в мадере, московская соляночка с осетринкой… Скобленочка на сковородочке… Телятинка с салатом… Семга высокая — из волжьих… поросеночек холодный… Коммунизьм, сыночек… Коммунизм, соглашался, для некоторых членов общества. Вы бы, бабушка, отдохнули… Отдохну-отдохну, и ты тож… Намаялся небось. Спасибо тебе. И вам спасибо, без поросеночка холодного, но как в коммунизме… Ой, бедовый хлопчик, смеялась Аннушка Петровна.