Как мелко изодранная белая бумага взлетели в полутьме чайки. Понеслись вперед частыми клочками. Пролетели наискосок, над водой.
— Отдать носовой шпринг, — сказал капитан. — Лево на борт. Добро.
— Подмайнывай до клюзов! — заорал боцман.
И за бортом зашуршала вода, похожая на пемзу.
Дыхнуло пристанью — тем особенным морским запахом, который бывает только в портах: горьковато — арбузными корками (они гниют в воде); сладковато — от кофе (его привозят сюда из страны Африки); терпко — а это от апельсинов (они лежат в больших деревянных ящиках на портовых складах).
Запахло до того остро, как будто судно, отчаливая, разбередило все эти запахи.
Загремело цепями — это загрохотала тяжелая якорь-цепь. Она поднялась со дна, вся облепленная тиной и ракушками. Большущий якорь поволок за собой серо-зеленую бороду из ила и травы. С его бороды закапала в море вода.
Как только танкер снялся с причала, сделался виден весь, целиком, большой подъемный кран на берегу и толстые светлые балки, которые носил по воздуху кран.
Танкер отчалил — развернулся и ушел в море.
Он отходил от берега, а берег как будто бы наступал на него и не хотел расстаться с ним. Владивосток расположен на крутом берегу, и все его огни хорошо видны с отходящего судна. Портовые — большие; городские — поменьше, разноцветные, розовые и желтые; и маленькие — пригородные капельные огоньки.
Они двигались, потому что двигалось судно; дрожали, а это всегда бывает с дальними огнями; они были окружены лучами — сияньем.
Танкер шел. Огни говорили ему о земле. Они как будто протягивали к нему свои руки, чтобы его удержать, рассказывали моряку о доме, который он оставил во Владивостоке.
Все меньше делались огни, все ярче звезды. И вот зажглась и выплыла в небо луна.
Не стало видно морякам берега. Не стало видно с берегов танкера. И только небесные светила, по которым определяет в море свой путь корабль, глядели на него сверху.
Теперь оно отбрасывало в воду свет своего собственного огня. На его высокой мачте был белый огонь; на правом борту — зеленый; на левом — красный.
«Встречное судно, гляди не столкнись со мной!» — говорили, светясь, ходовые огни танкера.
Скоро вокруг танкера зашуршало большое море и стало ярко светиться своими белыми гребешками. Оно шумело так шибко, как будто бы огонь припортового маяка и огни берега глушили до сих пор его звук, и только теперь оно набрало полную силу дыхания для того, чтобы дуть и светиться так крепко, как ему вздумается.
Судно тихонько потренькивало — стрекотало механизмами электроприборов и судовых часов (которые будет исправно, — как ему по службе положено, — заводить молодой штурман Жора, третий помощник капитана).
Оно похрустывало крахмальными скатертями; било струями горячей и холодной пресной воды из блестящих кранов; постукивало костяшками домино; пело толстыми и тонкими голосами патефонов, радиол, проигрывателей, радиорепродукторов.
Крепко и верно билось горячее сердце судна — его машинное отделение.
Для моряков этот танкер был сушей — островом посредине большого моря.
Для земли он был государством. Он нес на своей фок-мачте советский ходовой флаг.
Он нес красный флаг, а на борту — советских людей, граждан Советского государства.
Танкер шел. Он рассекал воду. За ним волочились большие, длинные, светящиеся водяные усы.
Он шел, как много-много лет до него, когда еще никто на свете и не слыхивал про моторы и электроприборы, шли примерно тем же морским путем — на север — парусники знаменитого русского капитана Беринга.
Но море не сохраняет следов тех дорог, по которым прошли суда.
Глава первая
Расставив руки — как будто прокладывая себе в темноте дорогу, — мама Тарасика зашагала к металлической крутой лестнице, которая по-морскому называется трапом. (Если человек, чего доброго, оговорится и назовет эту лестницу лестницей, а иллюминатор — окошком, матросы будут долго над ним смеяться.)
Мама была на палубе одна. Как только танкер отчалил, палуба сразу опустела.
Каждый был занят своим делом: кто в машинном отделении, кто на камбузе (так по-морскому называется кухня), кто нес вахту в ходовой рубке и направлял движение судна, а кто стоял на баке и не делал ничего, а только вглядывался в темноту. Час, два, три стоял на баке матрос. Четыре часа — ровно столько, сколько продолжается вахта на морском транспорте. Озябнув, засунув в рукава руки, переступая с ноги на ногу, матрос смотрел в море. Море было рябое. Слепило глаза, и в лицо бил ветер. Не отрываясь и вздрагивая от холода, матрос глядел вперед. Он следил — не плавает ли где мина, оставшаяся в море от времени войны.