е зеркало, гребешок (цыг.)]. – Старик вручил ей девичьи принадлежности, крепко обнял, после чего та весело засеменила в дальнюю комнату, прижимая к себе зеркало и расчёску. Бурилов молча и с неким изумлением наблюдал за всем происходящим. Мысли в его голове появлялись и, подобно мыльному пузырю, тут же исчезали, не находя своих точных очертаний. Казалось, старик лучше понимал, что творится в сознании и в глубине души Бурилова, нежели он сам. – Это Талэйта [*Цыганское имя в переводе означает «маленькая девочка»], моя внучка. Она не очень разговорчивая. Но всё понимает не по годам. Уверен, она читает людей похлеще меня. Вещая будет женщина. – И старик Таро снова тихо рассмеялся. Постоялец за всё время, проведённое среди цыган, ни разу не слышал о детях Таро, а потому информация о том, что у старика есть внучка, несколько удивила его. Но Бурилов вовремя смекнул, что раз об этом никто не говорит, а сам старый цыган про своих детей не обмолвился, стало быть, это тяжёлая тема и, вероятно, трагичная для Таро, а потому резонный вопрос про семейную жизнь не прозвучал. – Не нужно относиться к явлениям жизни с точки зрения наказания или благодатной награды, – проговорил цыган. – Относись ко всему просто как к тому, что может произойти, уже произошло или сейчас происходит. Отрешённость – ключ ко всему, но отрешённость должна быть внимательной. Так в каждом явлении найдёшь подсказку. – Я не очень понимаю, уважаемый Таро, – после минуты раздумья сказал Бурилов, – что это значит… Благодарен за всё: что приняли меня неизвестно откуда, что вопросов по твоему велению мне никто лишних не задавал, за ночлег и еду спасибо… Но, старик, ей-богу… Раз видишь всё и знаешь, не томи душу мне. – СабнАскиро, [Смешной (цыг.)] – с едва заметной ухмылкой глухо произнёс Таро и направился к двери. Раскидистые багряные лапы заката растопыренными пальцами ложились на разные участки степи, придавая земле в этот час самые причудливые и насыщенные тона. В небе беззвучно проплывал журавлиный клин, ветер изредка создавал пыльные вьюны из листьев, песка и мелких трав, воздух был исполнен смесью ароматов клевера, одуванчиков, молока и костра. Это был запах воли, пьянящее и одновременно с тем вселяющее радость и пробуждающее вкус к жизни на этой земле, погружающее в глубокую эйфорию веяние свободы. Облизнув сухие губы с вкраплениями золы, принесённой приятным закатным ветром, Таро отвязал вороного, похлопав его по гладкому лоснящемуся боку загорелой широкой ладонью, закурил трубку и строгим взором окинул свой табор. Присев у костра, он самозабвенно шевелил мигающие оранжевым цветом угольки, порождая тем самым яркие всполохи. Будто тень появился коренастый цыган по имени Ратмир, встав сбоку от старика, он внимательно и несколько раздражённо смотрел на Таро, который молчал и явно ждал, когда тот начнёт говорить. Ратмир молчал, а глаза его наполнялись ещё большим раздражением. – Кон адавА? [Кто это (этот)? (цыг.)] – наконец раздался приглушённый голос коренастого цыгана. Поняв, что Таро не реагирует на его вопрос, он продолжил. – Ёв амЭнгэ нанЭ джьиндлО: амЭ лэс на дьжинАса, Таро. [Он нам не знаком: мы его совсем не знаем, Таро (цыг.)]. СОса ёв залЭла-пэ? [Чем он занимается? (цыг.)]. Старик закрыл глаза от едкого дыма, медленно затянулся и, размеренно выдохнув сизое облако, твёрдо произнёс, не отводя лица от костра: – Н’Андэршав![Не бойся! (цыг.)] Ратмир сделал шаг ближе к Таро и уже хотел было развернуть его за плечо к себе как в то же мгновение до уха его донеслись железные и, вместе с тем, печальные ноты в голосе невозмутимо взирающего на пляски пламени старого цыгана: – Ёв шукАр багАлэ: лЭстэ лАчи глос, одьОскири...[Он хорошо поет: у него прелестный, задушевный голос (цыг.)] АвЭн! [Пойдём! (цыг.)] Ратмир понимал, что произнося эти слова о чужаке, Таро вспомнил своего сына, слава о котором ходила ни в одном таборе, а потому он долго стоял возле костра, виновато опустив голову вниз, изредка провожая взглядом барона, тяжёлыми шагами следующего к своему дому. Бурилов не мог уснуть всю ночь. Луна слепым пятном пробивалась сквозь пыльную муть окна, короткое погружение в забытье тут же прерывалось жуткими картинами: то ему снились девять воткнутых в спину мечей, то дьявол пророчил ему тяжёлую судьбу, то он падал с высокого обрыва в пропасть и его накрывало грудой камней. В итоге Бурилов постоянно вздрагивал и просыпался в холодном поту. Он знал, что в такие ночи ему всегда было не по себе: повышенная эмоциональность и нервозность, состояния паранойи и тоски не покидали его в полнолуние на протяжении долгих лет. Ночь убежала от утреннего солнца, как нечистый дух от ладана. Шестеро лошадей Ратмира мирно бродили по степи, Таро в рассветном тумане разжигал огонь, да поглядывал в самую даль. – УштЫ![Вставай! (цыг.)] – ласково, но громко бросил старик укутавшейся в плед и одеяло Талэйте. – НанЭ шукАр адАкицы тэ совЭс. Дэш мардЭ би-бишэнгиро, сыг паш-дэвЭс. [Нехорошо столько спать. Десять часов без двадцати (минут), скоро полдень (цыг.)] Костёр разгорелся, гитарные аккорды разлились рекой по степи, весёлый гомон детей и смех женщин переплетался со звонким голосом Тагари – племянника Ратмира, молодого и красивого цыгана. Хасиям, мрэ дадорэ, Хасиям, мрэ пшалорэ [Пропали мы, мои батюшки, пропали мы, мои братушки (цыг.)] Ромалы подхватывали песню и прихлопывали в ладоши: Сывонэс утрадынэ Барэ тысэнцы хасинэ [Серого (коня) угнали, большие тысячи пропали (цыг.)] Далее песню распевали девушки, бросая искристые взоры на молодых чернявых парней. Бурилов не мог понять, что за повод приключился с табором и решил, что сегодня, по всей видимости, очередной цыганский праздник. Пёстрой вереницею проносились перед взором его цыганские девушки, с дымом костра и языками задорного пламени взвивались в бескрайнее небо возгласы вольных людей и мелодичный ропот то плачущей, то весело поющей гитары. Подобная южной ночи, белозубая цыганка Лала подчас одаряла плутоватым взором и лучистой обворожительной улыбкой ещё более помертвелого на её фоне Бурилова. Ему она напомнила индийскую танцовщицу, что видел он в детские годы на картинах, украшающих узкий и часто пахнущий масляной краской коридор, ведущий в просторные музыкальные классы. С каждым переливчатым перебором бойких струн, треском поленьев и затягиванием цыганских припевов в сознание его проникали эпизоды, связанные с отсутствием череды проблем, возникших в дальнейшей жизни. – Не ломай голову, сокол, – весело выпалил Ратмир, перекрывая гитарные звуки, и сильно задел плечом Бурилова. – У нас каждый день на воле – это праздник. Чего же лица на тебе нет, сокол? – Дурные сны, полнолуние, плохо спал, – как-то нехотя и не сразу дал отчёт Бурилов, старательно избегая язвительного взгляда Ратмира. – Это бывает, сокол. Бесы любят полнолуние, да всегда ищут грешную душу, чтобы покрутить её как следует. – Цыган подмигнул чужаку и широко улыбнулся, оскалив ровные белые зубы с большими и слегка выдающимися вперёд клыками. – Я во всю эту чертовщину не верю, моро, – недовольно высказал Бурилов, пытаясь повышением тона перекрыть гомон веселья. Он сделал усилие и посмотрел в глаза Ратмиру, стараясь сохранить лицо невозмутимым. – Очень зря, – парировал цыган, подойдя как можно ближе к чужаку и, хищно сощурившись, вкрадчиво продолжил: – Послушай, что я тебе расскажу. Было это много лет назад, я тогда был ещё маленький, но всё очень хорошо помню. Собрались мы как-то на очередную ярмарку, далеко она была от нашего табора, в другое село надо было ехать. Было нас трое: мой отец, я и сын Таро – мы были ровесники, а он был моим лучшим другом. Ехали мы разбитой просёлочной дорогой, что уходила в густой и тёмный лес. Дорога была длинная, да сон всех разбирал, один я старался глаз не смыкать, худо-бедно лошадьми нашими править. Выехали на опушку леса, решили подремать немного, так как пути ещё конца и края не видать. Сын Таро и отец мой в кибитке уснули сразу, а я лошадей спрыгнул покормить. Гляжу: стоит неподалёку от меня возле осины старец в лохмотьях из мешковины, обросший весь седыми волосами, выпучил на меня глаза сумасшедшие, поглядел как-то строго-настрого, да и говорит голосом старческим, жутким: „Не покупай коня каурого! Несчастливы потом будете!” Да так пальцем мне кривым указательным грозит, а на пальце том, как сейчас помню, ноготь жёлтый, изогнутый, будто коготь медвежий. Зажмурил я глаза, сделал шаг назад и споткнулся об ветку, да на траву повалился. Собрался тут же духом, встаю на ноги – никого нет. Оробел я, старина. Не дьявольщина ли, думаю? Упаси Бог! Разбудил своих попутчиков, рассказываю им – не верят мне, естественно, да подняли на смех. Что ж, я уже и сам в то верить не хотел. Посмеялись, пошутили, да так и позабыли обо всём об этом. Приехали мы в то самое дальнее село чуть ли не к вечеру. Ярмарка была шикарная, шумная, огромная, полна коней разных мастей да гулянок на всякий лад. Своих лошадей мы сразу выгодно продали, кучу барыша взяли в тот самый день, денег полны карманы, при этом новыми конями обзавелись. Помню, походили ещё, погуляли, собрались уже возвращаться обратно к себе, в табор. Идём довольные, разговоры ведём, рассуждаем о том, как бы путь срезать… Тут видим – деревенский мужик идёт,