сам будто в печали, а глаза лукавые – всё по сторонам бегают, и ведёт он за карминовое оголовье большого каурого коня... Конь-красавец, всем на загляденье: высоченный, золотисто-рыжий, грива на ветру колосьями развевается, хвост темнее туловища, да багряно-золотая полоса на хребте. Как увидели мы столь чудного коня, приятель, так на месте все и застыли вкопанными. Отец – сразу к мужику. „Много ль, мол, хочешь за жеребца?” – „Не особенно и много-то, добрые цыганушки!” – Слово за слово, договор-уговор – сразу покупаем жеребца. Ну и конь же был, братец – таких, поверь, годами не встретишь! Что красотою, что резвостью, что норовом, что мощью – ну всем удался! Привели мы его в табор. Стоит он у нас день, стоит второй, третий – не ест толком ни овса, ни воды не пьёт. Начал конь сохнуть на глазах, через неделю его совсем уже не узнать: брюхо у него мощное было, бока крепкие, а тут всё подобралось, рёбра наружу подались, ноги его плохо держат, да спотыкается часто на ровном месте. Что, думаю, за напасть с ним случилась? Не мудрит ли над ним сам нечистый? Дай, мол, подсмотрю, покараулю! Вот ночью, как все уснули – я на двор. Луна ярким кругом светит, степь спит, собаки и те молчат. Забился в стог сена – жду-поджидаю. Уже было сам засыпать начал, как вдруг слышу, после полуночи, кто-то невидимый увесистыми шагами к стойлу направляется, отворил осторожно двери, подошёл к нашему каурому, разметал по земле весь овёс, всё сено по воздуху пустил, скинул с коня попону, вскочил на него верхом, колотит его ногами, гриву ему треплет – обезумел конь, аж весь вспотел, да несколько раз на дыбы вскинулся, копытами передними в воздухе перебирая. Я, как был, приятель, пулей из стога вылетел, каждому в окошки постучал, да через весь двор прямиком к отцу. Разбудил всех наших, пришли, глядят – и вправду: всё раскидано, стоит каурый, дышит тяжело, глаза блестят испуганно, копыто поджимает. Тогда через наши места то румыны, то татары часто проходили, по началу решено было кому-нибудь из них продать. Но конь из всей толпы к сыну Таро потянулся, будто защиты у него прося, а барон тогда не такой был вовсе, годы были у него другие – ни в Бога, ни в чёрта он не верил, ничего на свете не боялся и во всём шёл напролом. Сейчас, надо сказать, также, но своё отношение к свету и тьме Таро изменил. В общем взял каурого барон к себе, решили выходить коня, для сына оставить. Шли годы, конь под присмотром Таро вновь в прежнего красавца превратился, сын барона тоже не отставал: красотой, характером и удалью соответствовал. Но старая беда не уходит навсегда. Это случилось после свадьбы Шандора на красавице Миреле. Жена его была из другого табора, воспитана была старой ведьмой по имени Рубина, которая по молодости потрясающе издевалась над городскими барышнями, пользуясь своим умением гадать на картах и ворожить. Поверишь ли, моро, сколько она денег зарабатывала этим! Изо дня в день у её шатра была целая толпа белокожих барынь. А дамы эти, старина, всё обдирали своих отцов и ухажёров – лишь бы узнать, что будет, да приворожить кого намертво. Многие приезжали из таких далёких краёв, что вряд ли известны были даже нам кочевым. Слух этот до сих пор помнят, как она всяких светских простофиль дурачила: возьмёт, к примеру, бумажку или свечу, пропитает её жиром, да так, что когда сжигает – чёрный дым идёт, значит, нечистое нечто или обмотает кусок воска от свечи своими чёрными волосами, слепит из него беса, плюнет в стакан с водою, бросит его туда, а чёрт восковой там словно живой, да такое это всё воздействие имеет на дамские умы, что те сидят без движения с широко открытыми глазами, словно крольчата перед удавом. А хитрая Рубина, зная их глупость и детскую наивность, бормочет им тихо самые мерзкие слова, костерит их всех по-цыгански с угрюмым видом. Верят женщины беспрекословно в цыганскую ересь, каждому её слову внимают – осыпают Рубину всю деньгами и подарками ценными. Но не была бы она бэнглынЫ* [*Чертовка, чертовская (цыг.)]у нас, если бы, действительно, не обладала теми знаниями и не водилась бы с нечистой силой. Когда Шандор уводил от неё Мирелу, вытащила она карту дьявола да прошипела, что вернётся он, ибо всегда рядом с вами ходит, а кто именно не сказала. И была бы она за слова свои трижды проклята, не будь когда-то перед взором моим седого странника в лесу, предостерегающего от того каурого коня, на котором мы и привезли беса нечистого в наш табор. Был жаркий летний день, сменившийся такой же душной безветренной ночью, когда Шандор решил после вечерней ссоры с женой почувствовать свободу степи да тряхнуть своей удалью перед безмолвным звёздным небом. Оседлал он каурого, вывел его в степь, но не успел даже пришпорить его, вскочив верхом, как глаза жеребца вдруг налились кровью, ноздри гневно раздулись, замотал он шеей, да резко начал подниматься на дыбы, невольно пытаясь скинуть седока. Ловок Шандор был и в седле держался, как царь, но разъярённый нечистым конь всё же сбросил его на землю и принялся топтать. Растоптав единственного сына Таро, бросился каурый в степь и больше его никто не видел. Мирела умерла во время родов, подарив свету Талэйту, а мы ушли далеко из тех мест, но долго вспоминали слова давно почившей ведьмы и тот случай в лесу. Вот и говори после этого, приятель, что не веришь в чертовщину. Бурилов был явно поражён таким рассказом цыгана, даже резко поваливший в его сторону густой дым костра не заставил дрогнуть ни единый мускул на его бледном худом лице. Последний аккорд вольной песни прозвучал надрывно тоскливо, Ратмир обернулся и, опустошённо глядя сквозь пёструю толпу, негромко проговорил: – Когда ты только появился среди нас встревоженный и измождённый, ты взял гитару, присел у костра и начал играть… Ладно выходило, приятель. Я только под самую концовку подошёл тогда, но… ей-богу, ладно. Бурилов ничего не сказал, продолжая отсутствующим взглядом смотреть на огонь. – Может, и сейчас сыграешь, моро? – Почему бы не сыграть, – оживился вдруг Бурилов и как-то злобно взглянул на Ратмира. Тот уловил этот волчий взгляд, явно не пришедший ему по нраву, хитро ухмыльнулся и крикнул, сделав размашистый жест рукой: – БашадЫ![Гитару! (цыг.)] – уловив любопытство в лице молодого гитариста, Ратмир весело прибавил, кивнув в сторону Бурилова: – АдалЭ ромЭскэ![Этому цыгану! (цыг.)] Ратмир залился громким недобрым хохотом, а юный шустрый цыган поспешил передать гитару светловолосому, сероглазому и немного растерянному страннику. Бурилов осторожно принял лакированный инструмент в свои исхудавшие руки с натёртыми запястьями, несколько минут глядел на туго натянутые струны, после чего ловким движением восковых пальцев извлёк первый протяжный звук, разрезавший воцарившуюся тишину. Звезда, прости, пора мне спать, Так жаль расстаться мне с тобою; С тобою я привык мечтать, — Ведь я живу одной мечтою. Чем дольше звучал тягучий и остуженный голос Бурилова, тем больше отошедший от основной толпы Ратмир ловил себя на мысли, что много общего возможно было уловить в его манере исполнения с незабытым до сих пор славным Шандором – сыном Таро. Это никак не выходило из головы и с каждым лейтмотивом лишь возрождало череду самых живых и ярких воспоминаний. Под переливчатые отголоски проплывали по нахмуренному небу грузные облака и тяжело вздымалась широкая крепкая грудь старого Таро. Кряжистый и плечистый, едва согнувшийся под гнётом лихих лет, он, задумчиво сидя на старых розвальнях* [*Деревенские широкие сани],используемых в качестве основы под соломенный скирд, внимал с больным замиранием сердца доносившимся звукам, и на смуглом, с несколькими глубокими морщинами и двумя отчётливыми шрамами мужественном лице проявлялось умиротворение. Изрядно тронутую сединой, но всё ещё чёрную густую бороду прочёсывал игривый ветер, кустистые брови то и дело сдвигались в порыве нахлынувшего воспоминания к орлиному крупному носу, а на полных красных и сухих губах, почти скрытых под навесом тёмных и мохнатых усов, иногда появлялась снисходительная улыбка. Смакуя, неторопливо раскуривал он свою длинную, старого турецкого типа, трубку из вишни с толстым резным чубуком, да горящим взором окидывал большой табор, раскинутый метрах в пятидесяти от него. Вольно блуждающий, без узды, чернее воронова крыла любимый конь Таро тихо подошёл и ткнул массивной мордой в плечо старику. – ЛачО-бар,[Драгоценный камень (цыг.)] – гладя мощную блестящую переносицу коня, приговаривал цыган, – лачО-бар. Вечерело. Завтра женщины должны были отправиться в город – погадать встречным людям, прикупить продуктов и материи для шитья, а мужчины ждали очередной ярмарки для продажи и обмена коней. Ратмир со своим племянником Тагари сорвались в город по важным делам сразу, как массовое гуляние пошло на спад. Дневное веселье сильно утомило измотанного Бурилова, познавшего всю соль бессонных ночей и частых кошмаров. В доме у Таро было тепло и после свежего вечернего воздуха постояльца начало одолевать осоловелое состояние. Таро раскинулся на кушетке, его крупные черты лица освещались горящей толстой свечой в многочисленных потёках воска, Бурилов лежал на плотном матрасе, отрешённо изучая потолок, и каждая тонкая деталь – от вздрагивания нервных пальцев при внезапном ш