— Да, — сказала упавшим голосом. Сунула мобильник в сумку и пошла к метро, разыскивать аптечный киоск.
— А он сказал, что Аглая — имя как у пенсионерки.
— А ты сказала, что — дурак?
Аглая пожала плечами и отхлебнула горячего кофе. Повернулась поудобнее на роскошной кушетке и сунула ноги в тонком нейлоне под блестящий искусственный мех.
— Согрелась? Ещё налить?
Альехо сидел рядом в большом кресле, и в полумраке пустой студии поблёскивали очки и лысина. Придерживал кружку с кофе на колене рукой.
— Разве дураку поможет, если называть его дураком? А нам ещё жить рядом неизвестно сколько.
— Ну пусть его. Нищий он, Аглаюшка. Нищий духом.
— Но ему-то — хорошо!
— Вот и говорю, пусть его. То, что ему хорошо, тебе не годится. Он музыкант, значит? О музыке с ним говорила?
— Когда только познакомились, говорила, да. Один раз.
— И что?
— И ничего. Я тогда послушала, как играет, стала рассказывать, что надо ходить слушать великих, столица ведь. Концертов множество. Найти свой стиль, неповторимый…
— А он?
Она поставила чашку на пол и укрылась до пояса. Передёрнула плечами.
— Посмотрел, будто я полная дура. Больше не говорила.
— Ну и правильно.
— Я не знаю.
— Тоже правильно. Сомневайся. Всегда. Но главное, своё делай сама. Выбрала путь, иди.
— Да я не выбрала ещё. Ох, Илья Афанасьич, если брошу институт, дома начнется такое!
— Талант у тебя.
— А кому он нужен?
Голоса отдельно от них ходили по просторному залу, выглядывали в приоткрытые двери лаборантской.
— Кому нужен? Вселенной нужен, мирозданию. Ты мне веришь?
— Не знаю. Насчет вселенной — не знаю.
— Мне веришь?
— Верю.
— Тогда просто верь. А поймёшь — потом. Кроме ипотеки и карьеры, есть еще мир, большой. В нём каждому — своё место.
— И мне?
— И тебе. Если не той дорогой пойдёшь, сразу почувствуешь.
— А как?
Он кашлянул. Встал и ушёл за приоткрытую дверь в конце студии. Через шум включенной воды заговорил громко:
— Всё просто. Болеть начнешь. Всё будет делаться через силу со многими, вернее, лишними усилиями. Люди, Аглаюшка, смешные бывают. Выберут себе чужую дорогу и на ней всю жизнь спотыкаются. А рядом своя лежит, пустая и прямиком в небо. По ней бы идти, как лететь. А нет, не видят.
Он вернулся и шёл по гладкому полу, мешая слова со звуком шагов:
— И знаков увидеть не хотят, пусть им куст горящий и из него инструкций по пунктам, всё равно будут лбом стенку прошибать рядом с открытыми дверями.
Громыхнул алюминиевым коробом старой лампы, потянул провода. Щёлкнул выключателем и направил в лицо Аглае мягкий свет.
— Посиди спокойно. Если что умеешь — делай. Самое высокое из того, что умеешь. Маленькое пусть другие делают.
— А детям что оставить? — тихо сказала Аглая.
— Деньги? Дети растрынькают.
— Вас послушать, всё просто.
— А всё и есть просто. Сложностей люди накрутили, чтоб оправданий себе побольше. Есть заповеди, есть голова, сердце. Чего же ещё?
— Не знаю… Но это как-то совсем просто!
В мягком свете она хмурила чёрные тонкие брови, сводя их на переносице, а Альехо стоял над ней, склонившись, держал одной рукой лампу за длинную шею и чуть поворачивал плафон, рассматривая. Аглая взмахнула рукой. Он поймал её руку и придержал:
— Не крутись.
— Да вы и не слушаете, — отняла руку. По-прежнему свет рисовал чёрточку между бровей.
— Знаю я всё, что скажешь. Тебе двадцать, а мне — пятьдесят шесть…
— Вы моложе выглядите…
— Помолчи. Мне лет тридцать долдонили всё то, что ты мне сейчас хочешь сказать.
— А вдруг я знаю то, чего ещё никто вам… А?
— Давай. Свое если — говори.
Аглая подняла лицо и стала смотреть на Альехо с вызовом, кусая губу. А потом засмеялась.
— Илья Афанасьич, ну вас. О чём ни захочу, всё оказывается, чужое. Вы — хитрый лис!
— Да. И мне нужен пузырек с эфиром, купила?
Она потянулась за тахту, стараясь не менять позу, подняла с пола мягкую сумку. После слов тишина встала в студии ватой, шуршала краями.
— Как тихо. Будто и нет города там. А голос, как в шаре.
— Где?
— Ну, говорят — как в колоколе, но там звонко. А мы будто в шаре, голоса бегут вокруг, не уходят. Я сказала ерунду?
— Нет… — он принял пузырек коричневого стекла и сунул в карман брюк. Отвел лампу, свет метнулся и уставился в угол, освещая набросанные на спинки стульев ткани. Альехо снова уселся в кресло и вытянул ноги.
— Ты поговори просто, — попросил.