Всхлипывая, прислушалась к дыханию. И тихо-тихо вынырнула из-под шкуры, сразу же затосковав по его телу. Но надо было сделать одну вещь. Что там сказала Берита? Пока не умеешь справляться со своей силой, проси богов…
В тусклом свете угасающего огня прошла к дальней стене, где стоял маленький алтарь. На нём — вырезанная из дерева женская фигурка и рядом — мужская, побольше. У женщины — длинные волосы яркого цвета из тонких шелковистых травин, пальцы Найи запутались в них. Лицо мужской фигурки покрыто мозаикой из перламутровых крошек. Чёрные дырки глаз и открытый в крике рот.
Найя, посмотрев в белое яростное лицо лунного бога, решительно отвернула фигурку к стене. Поставила Айну в центр деревянного столика.
— Я… Я не умею молиться, Большая Мать. Знаешь, у нашей матери на руках сидит маленький бог. А у меня никогда не будет детей, теперь. И у тебя почему-то нету. Я после спрошу у Бериты, почему.
Тряхнула головой, сердясь на себя за пустые слова. Длинные волосы защекотали шею, рассыпались по накинутой на плечи тайке.
— Но ты — для жизни, Айна. Несёшь свет. Я прошу у тебя… Дай ему долго жить. Пусть выздоровеет. И пусть мы с ним, вместе. Я для себя не прошу. Вру… для себя. Дай мне счастья, Айна! Мое счастье — он. Пусть мастер живёт. А любит он меня и так, я знаю.
Склонившись над алтарем, она замолчала и прижала руку ко лбу, вспоминая, что видела — так делают здесь, молясь. Но что-то не давало покоя. Выпрямилась и подняла руку, пропуская пальцы через светлые пряди волос.
— У меня ничего нет, Айна.
Снова пошла к постели и, сунув руку под изголовье, осторожно достала нож мастера в чёрных кожаных ножнах.
— Это всё, что я могу отдать, Айна, — встав перед алтарем, отделила прядь и, натянув, отсекла лезвием. Положила прядь к ногам деревянной богини. Отрезала следующую. И, подхватывая прядь за прядью, отсекала, шепча и улыбаясь.
Когда статуэтка по пояс утонула в светлых, смутно видимых в полумраке прядях, ощупала неровные, торчащие во все стороны концы и рассмеялась.
— Вот! Всё!
— Найя…
Вложив нож в ножны, пошла на голос, ёжась от непривычного прикосновения к шее коротких волос. Проходя, оставила нож на лавке, рядом с шаром. И, нашупав тайник в стене, достала узелок с семенами таммы.
— Ты хочешь пить, Акут? — сев в ногах, смотрела на еле видимое лицо.
— Что ты? Что с тобой, Найя?
— Это? — она провела рукой по волосам. Но он, не увидев, в полумраке, повторил:
— Что с тобой? Твой голос…
— А-а, — улыбнувшись, села поближе. Развязала на коленях тряпицу. Лизнув палец, подцепила на мокрый кончик семечко.
— Ты видишь это, Акут? Тамма. Открывай рот.
— Я не хочу, — он отвернул голову. Говорил трудно, будто тащил камень в гору.
— Не бойся, мастер. Возьми.
И зажмурилась, почувствовав движение его языка кончиком пальца.
— И я возьму.
Семечко лопнуло на языке, ударило в горло пощипывающими крошечными брызгами.
… В нём, слабом, царила она — Найя-море, Найя-хлеб, Найя-вода, свет падал из её глаз, и тепло истекало из её рук. Бёдра наливались лунным светом и круглились, закрывая мир. Её лицо приближалось, как солнце, и он тонул в её дыхании, умирая. И воскресал с каждым вдохом, потому что надо было смотреть, держать её взглядом, не отпускать от себя, прирастить к сердцу. И потом, протянув руки, потом, после, когда снова станет сильным, если не умрет до того, — сжать и притиснуть к себе, разделить надвое, разломить, как плод хлебника, зарываясь в мякоть с запахом жизни. И там умереть, вместе…
— Да, — сказала она показанному таммой.
— Найя? — в голосе мастера удивление смешалось с недоверием. Он замолчал и сел, откидывая шкуру. Семечко шипело и шевелилось на его языке, растекалось на невидимые части и всасывалось, оставляя в голове знание о том, что там, внутри женщины, сидящей на краю постели изогнувшись, чтоб не мешать ему лежать.
— Найя? Ты?
— Я, мастер, — и она засмеялась. Вытянула руки:
— Лежи, не вставай. Ты слабый.
— Тамма! Она говорит мне… Ты?
— Ты не веришь тамме?
Он слушал её новый голос, мягкий, как шкура лесного кота, живого, опасного и сильного, — весь для него. Голос женщины, пришедшей ночью в постель к своему мужчине.
— Я…
— Лежи.