Я убью ее.
Я сижу за стойкой, напротив сутенерши, которая повторяет мне правила поведения в баре — улыбаясь, конечно, чтобы не привлекать внимания клиентов, — и думаю только об этом. Я думаю об этом с тех пор, как вошла в бар через служебный вход. Я слишком сильно опоздала и уже не могла воспользоваться парадной дверью. Я думаю об этом с тех пор, как увидела ее рядом с Оливье. Она выставила вперед грудь, вытянула пухлые, зовущие к поцелую губы. Я уже собиралась налететь на нее, решив заставить ее проглотить свой змеиный язык. Но старуха встала на моем пути и утянула к стойке:
— Ты меня слушаешь? Ты в последний раз…
Это Ньям в последний раз подошла к французу. Я отрежу ей ноги, я выцарапаю ей глаза, я выпущу ей всю кровь. Ревность лишила меня дара речи и зовет к действию. Без предупреждений.
— … вон тем клиентом. Эй! Докмай!
Сутенерша почти кричит, перекрывая бешеный ритм слишком громкой музыки и отвлекая меня от преступных мыслей. Несколько пар даже умолкают и оборачиваются к нам.
— Ты займешься сейчас вон тем клиентом, — заявляет старуха, показывая на одинокого фаранга у стойки.
Я бросаю рассеянный взгляд на белого, которого она хочет мне сосватать. Он старый и толстый. Рубашка лопается на жирном животе. Под мышками пятна вонючего, как я догадываюсь, липкого пота, лицо красное.
Она шутит.
Иначе и быть не может. Она прекрасно знает, что меня ждет сидящий у двери француз. Что он не прогоняет Ньям только из вежливости. Что он не прерывает нашу с ней беседу из робости. Он пришел ко мне, как и обещал. Сутенерша просто хочет напугать меня, она смеется над моей убийственной ревностью.
— Но…
— Напоминаю, что решения тут принимаешь не ты, — цедит она, сжимая кулаки и сдерживаясь, чтобы не повышать голос. — А им занимается Ньям. И она вроде бы даже в конце концов пришлась ему по вкусу.
Я оборачиваюсь, чтобы убедиться в правоте ее слов. Я вижу свою соперницу, которая что-то шепчет, глядя французу в глаза. Сидя рядом с ним, Ньям изгибается и извивается, пытаясь погрузить его в волны своего тела. Но он не поддается. Он верен мне, а я — ему. Я вижу, как его пальцы расправляются в кисточки, и у меня начинает покалывать щеки. По телу бегут мурашки желания.
— Немедленно иди к тому гостю, — рычит далекий голос.
Я повинуюсь. К тому гостю. Фаранг нашел путь к моей душе и убедил ее отдать ему сердце. Моим мужчиной может быть только он, и никто другой. Он уже поднимается мне навстречу, не обращая внимания на вцепившуюся в него сильфиду. Он любит меня, теперь я в этом уверена.
— Докмай, — шепчет он мне, и только мне, протягивая руку.
Кто-то встает между нами. Леопардовое платье и змеиные глаза. Соперница.
— Ты забыла, где находишься? Иди к своей стойке, — шипит она, отталкивая меня.
Ее вызывающий жест пробуждает все мои фантазмы, мне хочется убить ее прямо на месте. Мне хочется обрушить на нее годы сдерживаемого гнева, оглушить ее своими несчастьями и доказать себе самой, что однажды я наберусь смелости отомстить тигру. Непобедимая ненависть поднимает мою руку. Но в тот момент, когда я собираюсь опустить ее на соперницу, кто-то хватает меня за запястье, и так крепко, что высвободиться я не могу.
— На твоем месте я бы этого не делала, Докмай. Или мы распрощаемся навсегда, — бросает сутенерша мне в спину. — Будь благоразумной и иди к господину, который ждет тебя у стойки.
— Докмай…
Француз чувствует, что она хочет нас разлучить. В панике он торопливо достает из кармана бумажник, единственное эффективное оружие против старухи.
— Сударь, — говорит она по-английски, — мне очень жаль вас огорчать, но начало вечера у Докмай занято. Подождите вашей очереди.
— Я заплачу больше. Три тысячи!
Фаранг достает банкноты. Он шуршит ими перед хозяйкой, чтобы соблазнить ее.
После вмешательства сутенерши все взгляды устремились на нас. На мое тело, которое превратилось в ставку в этой игре. Внимательней всех, ожидая вручения приза, наблюдает за нами своими похотливыми глазами пятидесятилетний толстяк. Я спрашиваю себя, заплатил ли он уже за возможность попасть в мой бокс. Сколько он отвалил за то, чтобы лишить меня моей любви? Он улыбается, подмигивает мне, и у меня в животе поднимается волна тошноты.
Я умоляюще оборачиваюсь к старухе, я готова упасть на колени, чтобы она вернула мне свободу за три тысячи батов. Но она меня не видит. Она смотрит на бежевые, сияющие в неоновом свете банкноты. Ньям тоже не сводит с них глаз, понимая, что француз поставил на кон ее гордость. Если старуха примет деньги от моего любимого, Ньям будет унижена.