В ту ночь француз раскрашивал ее со страстью бесноватого и прилежанием безумца. Расправляя крылья птицы на лице актрисы, он испытывал сладкое томление, ведущее влюбленных к наслаждению. Когда он закончил свой труд и отошел, чтобы полюбоваться им, он уже знал, что любит эту женщину. Любовью всепоглощающей и беспредельной.
Клариссу тоже потряс сеанс макияжа. Она призналась, что в ней что-то изменилось. Что она ощутила себя другим человеком. И захотела увидеть то, что он нарисовал на ее лице. Но француз отказал ей в этом, как и мне.
— Я знал, что рисунок потеряет силу и красоту, если она на него посмотрит, понимаешь? — спрашивает он, сжимая мои руки.
Нет, я не понимаю. И когда он снял зеркало со стены норы, я тоже не поняла. Мои глаза не могли разрушить его произведение, они могли только восхититься им. Но я согласилась не видеть своего отражения. В конце концов, главным было то чувство, которое рождал нарисованный на моем лице тукай. Чувство мощи, благодарности и непобедимости. Я думаю, что Кларисса в вечер премьеры испытала то же самое.
В течение последовавших за сеансом недель он рисовал ее каждый вечер и любил с каждым днем все сильнее и сильнее. Орел появлялся на ее лице, она отдавалась ему, раскрывая ему одному свою сокровенную суть. Француз знал, что отныне она принадлежит ему. Она сама это говорила, уверяя, что благодаря ему почувствовала себя такой красивой, такой живой, как никогда раньше. Прошло три месяца, во время которых визажист тайно встречался с актрисой в тиши гримерной и любил ее своими красками. Но скоро антреприза с клоунами закончилась, труппа разошлась, и любовники стали видеться в мастерской француза. Кларисса нашла роль в другой пьесе, и они договорились, что она будет приходить к нему каждый вечер после репетиций.
И тут в ритуале что-то нарушилось. В первую же ночь в мастерской француз заметил, что на лице актрисы появилась тень, заставляющая птицу складывать крылья и приглушать свой клекот. С огромным трудом визажист сумел вытащить орла наружу. Вначале он подумал, что дело в мастерской и в ее освещении. На следующий день он добавил ламп и улучшил все, что смог. Но когда вечером Кларисса пришла к нему, тень на ее лице стала еще гуще. Тогда француз понял.
— Она обманывала меня, — говорит он хриплым голосом, рыдание перехватывает ему горло. — Я нашел только такое объяснение. И, закончив работу, я задал ей вопрос. Я никогда ни о чем ее не спрашивал, а тут стал добиваться признания. Я сказал ей, что ее черты изменились, что рисунок от этого не получается. Что я страдаю. «Ты бредишь! — крикнула она. — Мне надоели эти сеансы, мне надоело не видеть то, что ты рисуешь каждый вечер у меня на лице». Я не знаю, как она догадалась, что во дворе в гараже у меня хранится большое зеркало. Оно стояло в мастерской, когда я туда въехал, и я перенес его в гараж, чтобы потом выкинуть. Надо было избавиться от него сразу… Когда она бросилась к стеклянной двери и выбежала из мастерской, я решил, что ей нужно подышать свежим воздухом, что она хочет уйти от объяснений. Видя, что она не возвращается, я пошел вслед за ней и нашел ее перед зеркалом… Она смотрела на свое отражение с ужасом, орел скорчился на ее лице, ее символ, который я… Она сама была виновата, понимаешь? Она изменила мне, и я сделал неудачный рисунок… Я подошел, чтобы все объяснить, но когда я ее коснулся, она словно с ума сошла. Она как будто превратилась в фурию. Металась из стороны в сторону, оскорбляла меня, называла сумасшедшим, угрожала меня бросить. Словно подтверждая свои слова, она принялась тереть руками лицо, чтобы уничтожить мое произведение. Она размазывала по коже краски, чтобы испортить мой рисунок. Я не мог позволить ей разрушить нашу любовь. Я должен был ей помешать, понимаешь? Ее лицо принадлежало мне, и орел тоже. Я не хотел причинить ей зла… Я просто схватил ее за руки, чтобы остановить, но Кларисса вырывалась изо всех сил… в конце концов она высвободилась, потеряла равновесие… И со всего маху врезалась в зеркало.
Француз набирает в грудь воздуха. Он рассказывал о трагедии на одном дыхании, не прерываясь, подчиняясь ускоряющемуся ритму движений тел, которые замерли в тот миг, когда он умолк. По его лицу текут слезы, пальцы вцепились в мои руки. Все его тело трепещет от сознания вины. Я медленно приближаюсь к нему, чтобы облегчить его страдания прикосновением. Мои бедра скользят по влажным половицам и прижимаются к его телу, я показываю, что не боюсь его, что прощаю ему его прошлое.