— И что мне теперь делать? — спросила я. Тау мне не ответил, он пригрелся и уснул.
На меня нахлынуло что-то материнское, я запела что-то тягучее и грустное, делая вид, что это колыбельная. Тау было все равно, он меня уже не слышал. Спустя полчаса я и сама заснула.
Проснулась я от того, что Марлен стояла. Тау тоже проснулся и смотрел на меня восторженно.
— Все хорошо, Тау.
Я встала и перешла в первый подкожный мешок. Гай и Михас накрывали на стол.
— Почему стоим? — спросила я.
— Мы на границе с Силлиерией, Марлен оказалась более прыткой, чем мы думали, — пояснил Михас.
Гай исподлобья на меня покосился и ничего не сказал.
— Где Тама?
— Тебе это важно теперь? — как-то враждебно отозвался Гай.
— Мне и сейчас это важно и потом. Что за детский сад?
— Он очень зол, сам не знает на что, но лучше тебе к нему не подходить, — сказал Михас.
— Если он зол, то тем более нам надо поговорить, — я пошла к хоане.
— Ради всего святого, Свята, — Гай ухватил меня за плечи, — не ходите…
— Я буду решать, что мне делать, — сказала я, прекрасно понимая, что разница в росте и силе слишком велика, и Гай при сопротивлении легко может меня убить. Случайно, естественно.
Гай посмотрел на меня, приподнял одну бровь и нарочито легкомысленно сказал:
— Ваша воля выбирать себе смерть по вкусу. Валяйте!
Через минуту я оказалась на голове у Марлен.
Глава 8. Тамареск Патанда
Тама сидел и смотрел на просторы Силлиерии: зелено-сизую скатерть, изрезанную на лоскуты реками. Где-то далеко сверкала жемчужиной двуединая столица — Силлирил и Гаутара.
— Тама, — позвала я. Тамареск на меня не обернулся, но легко кивнул.
— Я хочу с тобой объясниться.
— Чего тут объяснять? — спросил он. Голос его был холодным и отстороненным. Вряд ли это была сдерживаемая ярость, — Наш единственный шанс спастись, твоя любовь к этому Шосу (фамилию Тама как будто выплюнул, на столько она была ему неприятна). Что до всего остального… Прав был Гай, когда говорил мне: "Любить надо земных простых женщин, с простыми потребностями, и без закидонов". А у меня вечно, что ни любовь, то королева, что ни стра… привязанность, то… Все мы заложники этого мира и его законов, у вас своя дорога, у меня своя.
Я слушала и едва ли понимала, о чем Тама говорит. Мне очень хотелось бы его обнять, сказать, что он самый лучший, как минимум в двух мирах, потому что… да какая разница почему… просто он есть, просто он со мной и этого достаточно.
— Все что я хотела тебе сказать. Если я и буду спасать этот мир, то теперь знаю, ради чего я это делаю.
— И?
— Ради… таких людей, ардогов… Короче, ради всех вас, — я хотела сказать: "Ради тебя!", но слова странным образом застревали где-то в горле и уже образовали ком.
— Я понимаю, — мрачно отозвался Тамареск, — Иди и люби его, — печально продолжил он.
Слово "люби" он выплюнул так же, как и фамилию "Шос", от меня это не ускользнуло и неприятно резануло. Ревность? Странно, хотя, конечно, вся эта дешевая мелодрама (35 рублей ведро) шита белыми нитками. И то, во что превращается мой мир, мне совсем не нравится.
— Тама.
— Что?
— Посмотри на меня.
Тама обратил на меня глаза полные печали, если не муки.
— Я никогда не смогу полюбить Таугермана Шоса, слышишь, не смогу. И мне очень жаль, что воплощение Тау не ты…
Тамареск не дал мне договорить, он порывисто меня обнял и быстро зашептал:
— С Вселенной шутки плохи. Если ты не полюбишь Таугермана, то мы все погибли. Я тебя люблю, Свята! Я очень тебя люблю, ты прекрасная, лучшая во всех мирах, великолепная! Мне больно тебя отпускать, но люби его, это наш шанс остаться в живых…
— Знаешь поговорку, сердцу не прикажешь? — тихо спросила я.
— Знаю.
— Мое сердце, как-то незаметно перекочевало в твои ардожьи лапы. Это еще один трюк, о котором я не знаю?
Тамареск отстранил меня и погладил по голове.
— Это не трюк. Это твоя красота и любовь. Любовь всегда взаимна. Я всегда это знал, но боялся ошибиться.
Он еще раз прижал меня к себе.
— У тебя золотое сердце, Тама.
— Не думаю.
— Я знаю.
— Свята, но ты уйдешь, когда спасешь Тау?
— Может и не уйду, может и уйду. Сейчас не важно. Пока мы вместе, мы можем наслаждаться, тем, что у нас есть.
Тамареск прижимал меня и раскачивался, как будто баюкал, и было тепло и хорошо.