- Насочинял! Кабы насочинял. Вы не поверите, например, что к маме Роберто приходили дамы и приводили на шелковых ленточках каких-то плюгавеньких мопсов, стоивших бешеные деньги, что дамы эти два-три месяца в год лечатся на курортах и, как в старину, считают модным завести болванчика.
- Это еще что за чудо?
- Любовник. Помните, в романе "Демидовы" описан такой? Ну да, еще один из Демидовых спустил его с лестницы?
- А-а, помню. Неужели ты серьезно?
- Я сегодня все говорю серьезно. Здесь вот многие не поверят этому. Дескать, в книжках такие и остались только. Погляди, какая красота! неожиданно прервал себя Лихачев и показал Тасе на взгорок, покрытый снегом. У подножья взгорка к огромной березе был приметан стог сена. На березе грузно висели черные тетерева. Вытянув шеи, они подозрительно вглядывались в приближающуюся подводу и на всякий случай предупреждали друг друга коротким кокотаньем, как это делают петухи, подзывая кур к корму. - Эх, ружьишко бы! - вздохнул Лихачев. - Было бы нам варево знатное! И ведь не взлетают, точно чувствуют, что без ружья.
Подпустив их совсем близко, косачи дружно снялись с березы и вскоре растаяли вдали, в морозном тумане.
- Так чем же все-таки заканчивается история кудрявенького мальчика? заглядывая сбоку, спросила Тася. - Хочется дослушать. Леспромхоз уж недалеко.
- Что ж, буду краток, а то слишком жидко развел. Когда началась война, Роберто учился в консерватории. Матушка настояла на своем. Отец отправился па фронт, а сына и жену эвакуировали. Можно было, конечно, обойтись и без эвакуации, но мама так боялась за жизнь драгоценного сыночка! На отца она топала ногой: "Не смей возражать! Ты хочешь нашей гибели?" Она, по наивности своей, полагала, что переезд в Сибирь не будет ничем отличаться от ежегодных поездок на южный берег Крыма. Вот мама и сынок с несессером и еще какими-то пустяками в руках очутились в Кемерово, ни к чему не приспособленные, никуда не пригодные. Пока была одежда - меняли ее на картошку. Потом люди помогали им просто так, как эвакуированным. Но в те времена в помощи нуждались многие. Мать не выдержала лишений, не сумела найти дела, перестала следить за собой, опустилась. И хотя парень из всех сил старался поддерживать ее: выполнял мелкие работы на станции, пытался даже спекулировать ради того, чтобы добыть пропитание, - ничего сделать не мог. Слишком долго мать просидела в своей дурацкой скорлупе. На тяжелый военный мир она глядела с испугом и умерла, так и не поняв ничего.
Голос Лихачева упал до шепота, у губ легли горестные складки. Помолчав, он со вздохом добавил:
- Страшно это и тяжело, когда мать только жалко. Только жалко, и ничего больше.
Василий смолк. Совсем недалеко прокуковал паровозик, донесся лай собаки и то нарастающее, то затихающее тарахтенье электростанции, мешающееся с визгом электропил.
- Леспромхоз, - кивнул головой Василий и быстро заговорил: - Туго пришлось тому пареньку. Если бы не добрые люди, протянул бы он ноги. Взяли его в армию, в офицерскую школу. Да какой из него офицер? В школе-то не миндальничали с курсантами, делали из них настоящих офицеров. По десять часов в сутки гоняли. Не выдержал такой нагрузки, заболел, а после болезни попал в танковую школу. Ну, рассказывать о том, как помяли бока тому парню на фронте, как воспитывали в нем чувство товарищества, как дошло до его сознания, что на свете куда больше нужных людей, чем таких, как он, и жизнь делают не праздные дамы, а простые люди - долго все это рассказывать. Хорошо было, когда он нашел настоящих друзей. Плохо сделалось, когда ему вручили документы, дали на дорогу продовольственные талоны и велели ехать домой. Какой дом? Он знал лишь тот дом, где стоял инструмент, глупые фигурки из фарфора и бронзы. В этот дом он уж теперь не мог вернуться. Надо было искать другой.
В тот послевоенный год все ехали домой, устраивались, брались за дело, только Роберто болтался, как полосатый шарик по биллиарду, от борта к борту, не попадая в лузу. - Василий на секунду прервал свой рассказ и с выдохом заключил: - Впрочем, в лузу он все-таки попал - в Тулкухинскую исправительно-трудовую колонию.
- Как это он умудрился?
- А повстречал однажды своего двойника, какого-то "гения" с полными карманами папиных денег, кутили, разъезжали на легковой машине и однажды сбили на деревенской улице девочку. "Гений" прибавил газу, а Роберто запротестовал. "Гений" корячиться начал, был бит, и его отвезли в больницу. Ну а Роберто сюда, на Урал. Когда он отбыл срок, первое, что сделал, сменил имя и сделался Василием, Василием Лихачевым. - Он невесело улыбнулся. - Ваш покорный слуга.
- А я поняла это с самого начала.
- Я уже отметил твою жуткую проницательность! - сощурился Лихачев. Впрочем, извини, я опять паясничать начинаю. Нехорошо, взрослый человек вроде уже, а так и подмывает пооригинальничать.
- Ты все рассказал?
- Пожалуй, все, остается только добавить, что, выйдя из колонии, новоявленный Василий пропился до нитки и пошел работать в первую попавшуюся организацию. Первой и самой ближней оказалась эмтээс. Как танкист-водитель я стал трактористом. Еще вопросы есть? - попытался свернуть дело на шутку Василий, но Тася не приняла его шутливого тона.
- Нет, но, очевидно, будут, - задумчиво ответила Тася. "Мы, по-моему, сродни", - вспомнила она давние слова Лихачева. Тася перебрала быстро, как нитку с узелками, свою жизнь в памяти: мачеха, госпиталь, Лысогорск. Нет, не родня они. Ее жизнь не баловала. Еще в раннем возрасте пришлось добывать свой хлеб. А от своего хлеба человек делается костью прочней и рассудок у него трезвеет. "И все-таки есть, есть что-то общее, - размышляла Тася. Предположим, наша несостоявшаяся молодость, паша, не утвердившаяся до сих пор, жизнь. А впрочем, все это пустяки! Ему нужно говорить суровую правду в глаза и не искать оправданий, или еще хуже - жизненного сходства с ним".
Василий сидел грустный, упрятав подбородок в шарф.
- Замерз я, однако. - Он встряхнулся и выпрыгнул из кошевки.
Тася занесла ногу за борт кошевки.
- Много у тебя было в жизни дрянного, но были ведь и порядочные друзья, и хорошие встречи? - Жизнь без порядочных людей и хороших встреч была бы никчемной штукой. Однако я коченею.